"Может, Бог есть на самом деле?" - подумала Катя и пошла в церковь. Там ею тоже руководили, и она делала все, как велели: заказала сороковины, написала записочки "о здравии" и "об упокоении", заплатила за какую-то особую молитву - "там тоже есть тьма, надо молиться, чтобы ему было тепло и светло", - раздала деньги нищим. А вещи Костины упаковала в целлофановый огромный пакет, завязала тугим узлом и выбросила на помойку, чтоб никому они не навредили.
И осталась одна, без мужа.
Глава 2
- Ты поела? Уроки сделала? - спрашивала, не дожидаясь ответа, мама.
Эти два ее постоянных вопроса люто ненавидела Рита. Папа ни о чем таком никогда не спрашивал, папу интересовало совсем другое.
- Ты что читаешь? "Туманность Андромеды"?
Ну и как, нравится? Я, помню, зачитывался. А что за девочка к тебе ходит? Валя? Ну познакомь!
Мама не видела никого - ни Риты, ни Вали. Она жила своей, особой жизнью, где Рите не то чтобы не было места - ее кормили и одевали, о ней рассеянно, но постоянно заботились, - просто главное было вне дома: в театре и на концертах.
Иногда, свернувшись клубочком, тоскливо дожидаясь, когда мама возвратится из театра, Рита мечтала чем-нибудь заболеть - лежать пластом, гореть в огне, бредить, только не умирать, нет: смерть - это страшно. Когда-нибудь так, как с папой, будет и с, ней, и с мамой, вообще со всеми... Да, это страшно, не надо! А вот заболеть... Чтобы мать за нее испугалась, села у изголовья, взяла за руку, может, даже заплакала... Но как назло ничего серьезного не случалось, мелкие нападения вирусов проходили сами собой: "Лечишь - семь дней, не лечишь - неделя", - смеялась мама, - а когда однажды Рита переела мороженого и началась ангина, мама испугалась больше не за нее, а за себя.
- Ой, не подходи! - вытянула она как щит свои красивые, с длинными пальцами, руки. - Ангина жутко заразная! Не дай Бог заболеть! Отдели посуду, повесь полотенце от моего подальше. Нет, лучше я заберу свое в комнату. И молоко кипяти не в кастрюле, а в Кружке, договорились?
От обиды у Риты перехватило дыхание. Она молча разогрела молоко, бросила в него на глазок щепоть соды и ушла к себе, обжигая пальцы о горячую кружку. Даже за тряпкой возвратиться не захотела. Там, у себя, в крохотной комнатушке, глотая вперемешку с горючими слезами пенистую противную жижу - еще и температура скакнула черт знает куда, - Рита сказала себе, что мама ее не любит. Она любила отца и театр, никого больше. Теперь у нее остался только театр. И все. Дочь родилась по недосмотру - мама сама как-то проговорилась - и всю жизнь была, в общем, некстати.
Рите было уже четырнадцать, она думала о жизни постоянно, с утра до ночи, вертела ее в своих представлениях так и сяк, мечтала, надеялась и пугалась.
"Тебе нет до меня никакого дела", - мысленно упрекнула она мать и перестала учиться. Вот просто перестала, и все.
Была весна. Сияло мартовское холодное солнце, и последние лыжники больше стояли, опершись на палки, подставив солнцу розовые от загара лица, чем катались по влажной, уже не скользкой лыжне. Пахло водой, талым снегом, свободой. Рита бродила по улицам с мокрыми ногами и в мокрых варежках, отогреваясь в кино. Девчонки ужасались ее отваге: ведь скоро экзамены, и могут не взять в девятый, отправить в ПТУ или еще куда. Ей было отчаянно все равно.
"Пускай! - ожесточенно твердила она себе. - Пусть вызовут мать. Пускай побегает!"
Но маму почему-то не вызывали, никто о Рите не беспокоился, и она, погуляв, поскучав, сдалась и явилась однажды в класс - сама, добровольно. Тем более что налетел какой-то циклон, яркое солнце скрылось за хмурыми тяжелыми тучами, повалил сырой снег, на ходу превращаясь в ледяной, пакостный дождь, под ногами образовалось жуткое месиво из грязи, снега, воды, и какие уж там прогулки, какая свобода... В классе хоть было тепло, ниоткуда не дуло. И была верная Валька, и Сашка вдруг взял да влюбился, и на истории-литературе-обществоведении было, надо признать, здорово интересно, а математику-физику-химию Рита списывала у Сергея или у того же Сашки.
О папе она скучала так, что разрывалось сердце.
