Существует точка зрения, в соответствии с которой гений жизни в конце концов «получает по заслугам». Не стоит ломать копья вокруг сего нелепого мнения — оно является порождением не опыта, а свойственного людям стихийного стремления к абстрактной справедливости. Истинный гений жизни проживает свою жизнь играючи — от самого начала до самого конца. Он легко минует то, что для другого является непреодолимым препятствием, не упускает удачу, всегда добродушен и благожелателен, а любые попытки причинить ему вред, неудобство или хотя бы беспокойство заранее обречены на провал и, как правило, оборачиваются против того, кто их замышляет, — в полном соответствии с поговоркой: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь».
Тем же, кто полагает, что человек должен, пусть изредка, быть способным проявить любовь, преданность, самоотверженность или хотя бы стыд, и склонным подвергнуть гневному осуждению того, кто этого сделать не в состоянии, следует заметить: благодать сама знает, когда и кому беспричинно падать на голову. И кто сказал, что ее носитель должен приносить окружающим одно удовольствие?
Так что подумайте сами. Может быть, на них следует молиться?
Гена Сурцуков так и говорил: «У советского человека не должно быть тайн!»
И правда, в прежние времена тайн практически не было, люди жили как братья. И даже ближе. Во всяком случае, однажды я, выйдя в коридор гостиницы в Охе на Сахалине (туалет там, как и во многих других местах, был один на этаже), встретил относительно молодую и совершенно голую особу с голубым бюстгальтером в руке. При моем приближении она накинула его на голову так, что чашки стали торчать, как довольно большие уши, и, подергивая плечиком, лукаво заговорила:
— А я — мышка! А я — мышка!..
В гостиницах никто никого не стеснялся. Да и места, чтобы стеснение свое демонстрировать, как-то особенно не предоставлялось.
Одноместных номеров не существовало. В обыкновенных гостиницах, я хочу сказать. Правда, были еще обкомовские, горкомовские и прочие таковские, но меня в них не селили.
Я жил в обыкновенных. И с кем только не жил!
Верхом комфорта являлся двухместный номер. (Для западного читателя: в двухместном номере стояли две кровати. В одноместном — одна и узкая: вдвоем не разляжешься.)
Однажды я прилетел в Тюмень, пришел в гостиницу (место было забронировано), осмотрел пустой и чистенький двухместный номер, заселился — то есть бросил сумку да умылся с дороги — и двинулся по делам. Спускаясь по гостиничной лестнице, я еще размышлял, кого мне бог пошлет, и даже вспоминал историю про то, как так же вот жили двое в двухместном номере. И вдруг один видит, как второй, по оплошности не прихлопнув дверь ванной, моет в раковине умывальника… что моет?! Вот то самое и моет.
— Нет, ну смотри, — громко и злобно говорит первый. — Ты что?!
Охренел?! Я там рожу мою, а он ЕГО своего поганого полощет! Иди вон к унитазу и полощи там!
— Ага! — мрачно отвечает второй, перед тем как захлопнуть дверь. -
Если б, чего доброго, ОН у меня был как у тебя рожа, я б ЕГО точно в унитазе мыл!..
И было мне грустно обо всем этом думать.
Но потом я вышел из стеклянных дверей гостиницы, вдохнул свежего воздуха — и отвлекся до позднего вечера.
Вечером же, когда я открыл дверь номера, меня и впрямь встретил неведомый мне до той поры… кто? Сожитель? — нет, как-то неловко.
Сосед? — какой же сосед, если мы с ним в одной комнате дружно храпим и солидарно нюхаем носки? Соспальник? — м-м-м… вот именно что соспальник… да, пожалуй что соспальник. Одетый в свежую белую рубашку с галстуком и черный пиджак, соспальник сидел перед виртуозно накрытым столом. В серебряном ведре мерзла «Столичная».
Листья салата сверкали каплями воды. Икра антрацитово блестела в одном урыльничке и стыдливо пунцовела в другом. Слезился сырок.
Колбаска… гм!.. (Прекратите! Это теперь до тошноты противно читать в ресторанном меню «селедочка с картошечкой, маслицем и лучком», а прежде уменьшительные суффиксы отражали самую суть благоговейного отношения советского человека к продуктам питания!) Да, селедочка! И огурчики (см.)!
