Шаман-философ за четыре года до Первой мировой войны предсказывал неизбежность бесчеловечной, страшно разрушительной всемирной войны, а за семь лет до великих потрясений в России — революцию. В комментарии к изданию поэмы Кулаковский писал: «Когда в 1910 г. писалась мною эта песня, то предполагалось, что всемирная война, так и русская революция разгорятся не ранее, чем через 20–25 лет. Великий голод и переселение на отдаленные окраины должны были случиться вслед за войной и революцией как естественные их последствия».
Якуты, как составная часть человеческого рода, не могут в этом всемирном потрясении оставаться островком. Мировой катаклизм непременно коснется судьбы малых окраинных народов. Поэтому шаман видит неминуемую гибель соплеменников, раздавленных многомиллионными голодными переселенцами. Естественно, что он мог бы призывать свой родной народ к истребительной беспощадной борьбе с ожидаемыми переселенцами. Но шаман ищет другой путь. Рассчитывая на значительный срок (20–25 лет), он советует сородичам «семьдесят семь их тайн» сопринять, чтобы «ею скормить Душу-Родительницу», «восемьдесят восемь» хитростей познать, чтобы «насытить ими Душу-Воздух», «девяносто девять наук» перенять, чтобы обогатить «Душу-Землю». В комментарии к поэме эту основную просветительскую идею Кулаковский выразил следующим образом: «Рассчитывая на такой сравнительно долгий срок, шаман советует соплеменникам успеть усвоить русское «волшебство», т. е. культуру, чтобы стать равными с пришельцами в борьбе за существование».
Шаман говорит о трех душах. По представлению якутов, человеческая душа состояла из трех частей: Души-Родительницы, Души-Воздуха, Души-Земли.
После обогащения этих трех душ якутов русским «волшебством» (если немного домыслить) якутский шаман добровольно уступает силе русской культуры, признав бессилие своего колдовства. Это великая жертва для шамана ради выживания своих соплеменников»[72].
К этому глубокому осмыслению поэмы можно добавить только, что, совершая камлание, герой поэмы расколдовывает и талант поэта. Страстный и взволнованный голос Кулаковского возвышается над скорбной песней шамана:
Неужели в лихой этот срок,
Когда свет наших мыслей смерк,
Когда разум наш заключен,
Кажется, в шестикратный обвив змеи,
Крошечное счастье саха
Могут отнять у него?
И обидно,
И горько так… —
начинает звучать в полную силу, уже одним только звучанием своим расколдовывая, в свою очередь, и весь якутский народ.
Что, дорогие мои,
Если такое случится все ж,
Если нам предстоит уйти
От счастья: жить и жить
На зеленой вечной земле
Не печально ли будет нам?
Неслучайно свою поэму Кулаковский завершает якутским алгысом:
Владыки всех девяти пречистых небес,
Возносим наших стенаний песнь,
Не отвергайте, я вас прошу!..
Семи блистающих мощных небес князья,
Смиренно раскаянье наше, — его
Сердечно, безгневно принять прошу!
Склонена голова перед вами моя,
Согнут стан мой прямой, низко кланяюсь я,
Ставлю я на колени себя,
На три солнечных тени божеств
Мой почтительный ляжет поклон!..
Определяющая судьбу, моя ворожба,
О преграды бедствий не расшибись,
О помехи зла не споткнись,
О, только не опрокинься! Удачу дай!
Тускуро!
Если не считать эпилога, написанного в 1924 году, когда многие пророчества поэмы «Сновидение шамана» стали историей, поэма была создана весной 1910 года.
Через два года, и тоже в Качикатцах, и тоже весной будет создано другое столь же программное произведение: письмо «Якутской интеллигенции»[73], в котором Кулаковский, уже окончательно утвердивший себя в качестве основоположника родившейся литературы, предстанет как самобытный и глубокий экономист, историк и философ.
Произведения эти при всей их несхожести объединяет общая идея — Кулаковский пытается заглянуть и заглядывает в будущее якутского народа на много десятилетий вперед.
И происходит это заглядывание не ради испытания, а тем более демонстрации необыкновенных способностей, не ради достижения каких-то личных выгод или поэтического эпатажа, а с целью предупреждения якутской интеллигенции от ошибочных шагов, которые она может совершить.
