Притом Николай понимал — не мог не понимать, — что истинной законности, законности, возведенной в абсолют, решения Комиссии, расследовавшей антиправительственный мятеж, заведомо лишены. Хотя бы потому, что в ее состав входили участники предшествующего цареубийства; что бунт и стал возможен по причине юридической двусмысленности николаевского воцарения и, значит, часть вины за произошедшее лежит на Доме Романовых; что в стране, где не кодифицировано законодательство и подчас мирно сосуществуют взаимоисключающие правовые нормы, принятию однозначного обезличенного приговора предшествует личный выбор оснований для него — из нескольких возможных вариантов…
Но страх и ужас повторения пройденного в минувшее царствование вынуждали Николая стилизовать безоговорочную законность своих действий, предпочитать видимость Закона — явным отступлениям от него. А затем он постарался вызвать социальное дежа вю, пробел в общественной памяти на месте событий 14 декабря 1825 года, а в каком-то смысле — и вообще на месте предшествующего правления (исключая 1812 год). Не только воровство подрядчиков стало причиной отказа от Витбергова проекта храма Христа Спасителя; не только. Останавливая в 1826 году строительные работы, перепоручая архитектурное руководство проектом Тону, Николай останавливал продолжавшее по инерции течь время александровской эпохи. Мистический, болезненно-восторженный, эсхатологический стиль уступал место функциональному стилю новой державности — грубоватому, тяжеловесному. А вместе со стилем отменялось и мироощущение, его породившее.
А когда пространство реальной русской истории было расчищено — образовавшуюся пустоту закрыли прекрасным символом неосуществившихся надежд, образом того, как должно было быть, но как не было — Александровской колонной. Поэт Василий Жуковский писал в 1834 году:
«Там, на берегу Невы, подымается скала, дикая и безобразная, и на той скале всадник, столь же почти огромный, как сама она… и в виду этой скалы воздвигнута ныне другая, несравненно огромнее, но уже не дикая, из безобразных камней набросанная громада, а стройная, величественная, искусно округленная колонна… На высоте ее уже не человек скоро преходящий, а вечность — сияющий ангел. Россия — прежде безобразная скала, набросанная медленным временем, мало-помалу сплоченная самодержавием, слитая воедино и обтесанная рукою Петра, и ныне — стройная, единственная в свете своей огромностью колонна».
Перестройка закончилась.
Щелкают каблуки.
Пятки вместе, носки врозь.
ГОД 1826. Март. 6.
Прибытие траурной таганрогской процессии в Петербург. Гроб установлен в Казанском соборе. Николай не разрешает открыть крышку.
Март. 13.
Похороны. Метель.
Май. 4.
Белев.
Почила в Бозе Елизавета Алексеевна.
Санкт-Петербург.
Камер-фрейлина Юлия Даниловна Тиссен передает Николаю Павловичу и Марии Феодоровне черную шкатулку покойной императрицы.
«[Мария Феодоровна]… начала поочередно вынимать… какие-то бумаги, прочитывала каждую, передавала Государю, и он, по знаку матери, кидал их в камин…»[388]
Июнь. 21.
Похороны. Солнце.
…А затем… затем одновременно с холерой морбус грянет польское восстание 1830–1831 годов, ставшее расплатой за мечтания Александра Павловича, за утонченные конституционные игры и заведомо невыполнимые обещания. Восстание вынужден будет потопить в крови жестокий полонофоб (действительно, жестокий; действительно, полонофоб) Николай Павлович. Россия окажется на грани общеевропейской войны; только чудо удержит ее на краю новой пропасти.
И наконец, в том же 1831 году по военным поселениям прокатится страшный бунт, после которого в Новгородской губернии еще на десятки лет останется бесконечная череда пустых заброшенных деревень. На месте взорвавшегося утопического государства в государстве реальном воцарится то, что всегда воцаряется после самоуничтожения утопии, — мерзость запустения.
ГОД 1826. Сентябрь. 4. Псков.
Пушкин вызван Николаем I в Москву.
Сентябрь. 8.
Москва. Чудов дворец.
Аудиенция. Общение. Прощение.
Декабрь. 12.
День рождения Александра I.
Пушкин сочиняет «Стансы».
…Не презирал страны родной:
