Александр Дюма Великий. Книга 2 - страница 61

, или о приеме в Елисейском дворце, как в «Дворянах Сьерра Морена». Или о прошлом, воспоминания о котором уже чуть смазаны, как в «Обеде у Россини». Или о событиях, вовсе отдаленных — воспоминания о Нодье и вечерах в Арсенале в «Женщине с бархоткой на шее», воспоминания о Вильнаве и, стало быть, и филигранно выписанный портрет Мелании Вальдор в «Завещании г-на де Шовлена». Наконец, это может быть реминисценция эпохи, известной ему лишь по документам, например, Регентство со своим искусством беседы и куртуазностью в «Тысяче и одном призраке». Конечно, прием экспозиции не нов, но многое говорит о его творческой мастерской и литературной эстетике. Так, мы узнаём, что он один из самых плохих зрителей. Вот, например, он оказывается на представлении исторической драмы своего собрата: «естественно, что я приношу пьесу, ориентированную полностью на название; поскольку ее недостатки, как то — перегруженность подробностями, абсолютная негибкость характеров, двойная, тройная, четверная интрига — характерны исключительно для меня, то крайне редко случается, чтобы она хоть сколько-нибудь напоминала играемую пьесу. В результате для меня становится просто пыткой то, что для других — развлечение». Если пьеса представляет собой вольную фантазию, «как только мое знакомство с персонажами состоялось, они перестают принадлежать автору, они — мои. Уже в первом антракте я их забираю себе, присваиваю. Вместо неизвестности, которую мне предстоит познать в остальных четырех действиях, я ввожу их в четыре акта моей собственной композиции <…> подобно тому, как из сна моего я делаю реальность, точно так эта реальность превращается в мой сон»[94]. Ничем не рискуя, готов поспорить, что так же он поступает и с живыми людьми, впитывая в себя самую суть их, импровизируя по их поводу, переписывая на свой лад их историю, испытывая их возможности, становясь одновременно и вампиром, и демиургом, если не покидать пределов мира фантастики.

Предваряющие рассказ беседы необходимы Александру также и в качестве орудия писательской свободы в противовес жесткой конструкции романа или драмы, по отношению к последним «я, естественно, испытал влияние требований века, в котором осуществляется мой сюжет. Места, люди, события навязаны мне неумолимой точностью топографии, генеалогии и дат; надо, чтобы язык, костюм, даже походка моих персонажей в точности бы соответствовали существующим представлениям об эпохе, которую пытаюсь я описать <…> Посреди всех этих изысканий затерялось мое Я; я превращаюсь в некое соединение Фруассара, Монетреле, Шастелена, Коммина, Солькс-Таванна, Монлюка, Эстуаля, Таллемана де Рео и Сен-Симона; мое талантливое вытесняет мое индивидуальное, образованность занимает место воодушевления; я перестаю быть актером в огромном романе моей собственной жизни, в обширной драме моих собственных ощущений; я становлюсь хроникером, летописцем, историком; я сообщаю моим современникам о событиях истекших лет, о том, какое впечатление произвели эти события на персонажей, существовавших реально или явившихся плодом моей фантазии»[95]. Можно добавить, что в этом случае стиль должен состоять исключительно на службе у персонажей, в то время как в путевых очерках и в рассказах он служит лишь нуждам автора. Именно поэтому в рассказах от первого лица Александр в большей степени, чем в драматургии и в романах, проявляет себя как писатель, то есть человек, работающий над языком.

Но не заботы об эстетике более всего занимают Александра, когда он пишет от первого лица, а властная потребность выйти из тени: «Я познакомил моего читателя с героем, существовавшим тысячу лет назад, а сам я оставался ему неизвестен: я заставлял его по прихоти моей любить или ненавидеть персонажей, к которым мне нравилось сообщать ему эти чувства любви или ненависти, а сам я оставался ему безразличен. Так вот! В этом есть что-то печальное и несправедливое, с чем я хочу сразиться. Хочу попытаться стать для читателя чем-то большим, чем просто рассказчик, образ которого всяк видит по-своему в зеркале собственной фантазии. Мне хотелось бы стать живым существом, осязаемым, причастным к жизни, которой я отдаю свои дни, кем-то вроде друга, столь близкого каждому, что ни в хижине, ни во дворце, куда бы он ни вошел, не было бы нужды его представлять кому бы то ни было, потому что с первого взгляда его узнают все.