Монахи уселись на лавку и щурились от тусклого огня. Шустрый монах вскидывал руками и скороговоркой, вкрадчиво говорил:
— Отче Гаврила, сказывали те бегуны и пропойцы превеликие вести о землях, что за Леной-рекой.
— Умолкни, Алексашка. Твердишь ты сие с полуночи, подобно петуху трижды, без умолку, — важно сказал отец Гаврила и рванул зубами рыбу.
Ярошка шумно поднялся и подошел к монахам.
— Хлеб-соль.
— В добрый час! — ответили монахи враз.
— Отколь бредете, чернорясники?
Монахи притихли.
— Аль беглые?
Монахи испуганно поднялись с лавок.
— Что трепещете, аль уразуметь не в силах, каков я есть человек? Царским доносчиком не бывал…
— Вестимо, — невпопад бросил шустрый монах, а Гаврила степенно добавил:
— Бредем, куда перст божий указует.
— Перст добр, коль кабака не минуете, — закатился Ярошка смехом.
Монахи захихикали.
— Злобу таю я на монахов, большую злобу…
— Что злобишься?
Ярошка развернул пергамент:
— Вот это уразуметь не могу. Помогайте, чернорясники, в грамоте вы дошлые.
Оба монаха забегали по пергаменту глазами. Шустрый монах, захлебываясь, тараторил:
— Грамота страшенная, не иначе — краденая…
— Ты не о страхах, ты давай делом, — нахмурил брови Ярошка.
— А дела еще более страшенны: древний пергамент — чертеж превеликого Искера — землицы сибирской, от пояса каменного до реки, нареченной «Лена».
— А по-за чертеж как пройти?
Монахи переглянулись.
— Места неведомы, — ответил отец Гаврила, — нехожены, неезжены, страшны и бездонны, от человеческого разума сокрыты, дорог, окромя звериных троп, не бывало.
— Дурень пустомозглый, — загремел Ярошка, — дороги человеческая нога торит! Ты отвечай, куда путь идет по-из чертеж?
— Того не ведаю… Слыхом слыхал от бродяг бездомных…
— Говори, говори! — заторопил Ярошка.
— За Леной-рекой конца края не видно, и что-де имеется река боле, нежели Лена. На этой реке богатства несметны: соболи черней смолы кипучей, с огневым отливом, злато, серебро и каменья драгоценные в горах растут во множестве. Рыбы в реках, птицы в лесах столь несметно, что гибнут они зазря.
— Не брешешь? — усомнился Ярошка. — Ваша порода страсть брехлива.
— За какую деньгу купил, за ту и продаю, — огрызнулся монах и умолк.
— А каков люд на реке и как она прозывается? — допытывался Ярошка.
Отец Гаврила нехотя продолжал:
— По словам, наречена «Черны воды», или «Амур», проживают за ней иноземцы желтых кровей, ликом скуласты и узкоглазы. Как у баб, так и у мужиков волосья отпущены у иных до пояса, а у иных и до самых пят. Словеса лопочут пискливо, невнятно, веры идольской.
— О-хо-хо! — перебил Ярошка монаха, мигом нахлобучил шапку и вышел из кабака.
Отец Гаврила спросил:
— Не оскудел ли разумом сей громобойный муж?
Вмешался кабатчик:
— То, чернорясники, крут мужик, шатун лесной, бездомный: бродит по тайгам, рекам неведомым, и все мерещится ему зверь.
— Зверь?! — удивились монахи.
— От зверя оскудел разумом.
— Медвежатник или волкодав? — полюбопытствовал отец Гаврила.
Кабатчик засмеялся:
— Зверек-то невелик, не боле рукавицы, только деньгу тот зверь родит большую.
— То соболь. Драгоценная тварь… — догадался шустрый монах, и глаза его жадно засверкали.
— О-о!.. — многозначительно протянул кабатчик. — Царь-батюшка на деньге сибирской высек не скипетр державный и не свой лик, а двух соболей хвостатых, а все оттого, что тварь эта дороже злата и на ней казна царская стоит твердо.
Отец Гаврила вновь спросил о мужике:
— А кто же тот соболиный ловец, что бродит по тайгам, рекам неведомым?
— Ярошка Сабуров, открыватель новых земель, покровитель лесных народцев, — ответил кабатчик.
— Добытчик казны царской? — уставился на кабатчика немигающими глазами отец Гаврила.
— Смекаю, что царскую казну он блюдет исправно: царю соболя, а себе два, — ехидно захихикал шустрый монах и посмотрел на кабатчика.
Тот тоже засмеялся.
— Ох, Алексашка, сгубит тебя твой язык!.. Болтлив ты безмерно, сурово оборвал его отец Гаврила и торопливо поднялся. — Пойдем, сей муж нам попутен, от него счастье иметь можно.
Шустрый монах блаженно рассмеялся:
— Умное, отче Гаврила, тобой сказано, умное…
Поп Гаврила и его содружник Алексашка суетливо собрались и скрылись, оставив кабатчика дремать.
