Ну что ж, философски подумал я, делать нечего! Чему быть, того не миновать. Уж как я уклонялся от аудиенции с сыщиком, но раз свела нас судьба, надо воспринять эту встречу как Божий промысел.
Я сел на старом диване ровнее, скомкал и отбросил в сторону плед, пригладил волосы, и, не заботясь более о том, как я выгляжу и какое впечатление произвожу, решительно спросил:
– Позвольте узнать, господин Барков, я арестован? Или...
Барков от моего вопроса даже подался вперед и вдруг коротко рассмеялся.
– Да что вы, батюшка! Никак не арестованы, бог с вами! Я к вам приехал новости сообщить, спасибо сказать, и вашими комментариями поинтересоваться.
Я замолчал, не веря ушам. Молчал и Барков, внимательно оглядывая меня, словно изучая.
– Да не тяни же ты, Сила Емельяныч! – вдруг с сердцем воскликнул доктор Остриков, неизвестно за кого из нас больше переживавший. – Ведь жилы тянешь, а человек живой!
Барков оглянулся на него и хмыкнул, но тут же посерьезнел.
– Что ж, извольте. Алексей Платонович еще, верно, не знает, что барон, Карл Густавович Ре-ден... – он помолчал и продолжил, – барон сегодня покончил с собой, пустив себе пулю в лоб у себя в кабинете.
– Не оставив записки?... – вырвалось у меня.
– Точно так, – кивнул Барков. – Нет никакой записки, но поступок его вполне объясним: за час до того скончалась его обожаемая супруга, баронесса Ольга Аггеевна.
– А Лиза?! Лиза что?! – не сдержался я. И только выговорив, спохватился, что невольно выдал себя, но никто здесь, кажется, не собирался надо мной насмехаться.
– Елизавета Карловна, – продолжал Барков ровным голосом, – во всем призналась. И выдала своих соучастников. Один из них мертв, и в настоящее время мы ищем другого соучастника.
– Мертвец, конечно, Гурий Фомин? – лихорадочно заговорил я. – Кухонный мужик Реденов? Его труп найден уже?
Барков медленно и со значением кивнул.
– И коридорный из гостиницы нами задержан, и уже дает показания.
– Он... показывает на меня? – вымолвил я дрожащим голосом. И пожалел уже, что сказал, да только слово не воробей.
Барков внимательно на меня глянул.
– Он показывает на господина, который до сего времени числится судебным следователем... – он помолчал. – Который до того, как собственноручно совершить убийство, наделал еще множество поступков, несовместимых со званием судейского чиновника, а теперь бежал и прячется...
Пока он говорил все это, я холодел. От пальцев на ногах до кончика языка меня пронизал нестерпимый озноб, и я понял, что Барков лишь усыплял мою бдительность. И что на самом деле он пришел-таки меня арестовать. Как жаль, что именно теперь, когда все это длительное чудовищное недоразумение близится к развязке!
В глазах у меня потемнело...
– Дай-ка ты сюда нашатырь, ей-богу! – как сквозь вату, донесся до меня чей-то знакомый голос; я понять не мог никак, что за голос, но когда мне под нос сунули ватку, пропитанную нашатырным спиртом, в голове мгновенно прояснилось.
На меня участливо смотрел Барков, а за его плечом маячил озабоченный доктор Остриков с остро пахнущей склянкой в руке.
– Ох, и слаб же ты, братец, Алексей Платоно-вич! – как-то очень по-родственному выговорил Барков и помахал ваткой в спирту перед моим лицом. Я отшатнулся. Барков потрепал меня по плечу, а Остриков заботливо усадил удобнее на диване, прислонил меня, точно куклу, к спинке. Я уж не сопротивлялся, а только ждал разъяснений. А сердце ныло, словно от занозы – ах, Лиза, Лиза!
– Ну что, слушать-то можете, господин судебный следователь? Без чувств не брякнетесь? – ехидно спросил Сила Емельянович, продолжая помахивать влажным ватным сверточком.
Я слабым голосом заверил, что не брякнусь, хоть и сам не был в том совсем уверен.
– А тогда скажите-ка, господин судебный следователь, кто вам сказал про облаву в кабаке на Знаменской?
Я удивился вопросу.
– Мой друг... Сослуживец... Людвиг Маруто-Сокольский...
– После обеда с ним, значит, вам плохо стало? А кто вам, господин хороший, подсказал, чтобы Гурия Фомина забрать от полицейских? – продолжал Барков каким-то нехорошим голосом.
– М... Маруто-Сокольский, – промямлил я, все еще ничего не понимая.
