Все. И никаких дурацких вопросов.
Болл пробежался пальцами по клавишам и непонятно по какому поводу изрек:
— Разумно…
Я уткнулся подбородком в колено, пытаясь собраться с мыслями. Сообщение Дуговского, конечно, не в состоянии пошатнуть мои предположения. Но концы с концами явно не сходятся. Нить, которая соединяла кракена с людьми — создателями этой твари, каким-то образом оборвалась. Какая нить, когда оборвалась и как?.. Затонувший эйратер?..
— Там, наверху, ничего не знают о существовании спрута, — сказал Болл. — Что ты об этом думаешь, Грэг? По-моему, единственным светлым пятном по всей этой темной истории является эйратер. Не понимаю, почему мы медлим с запросом? Ведь даже в последней записи Пашича…
— Что ты имеешь в виду, наделяя «пятно» эпитетом «светлое»?
— О, это чисто фигуральное выражение. Правду сказать, я не вижу никакой взаимосвязи между авиационной катастрофой и странным поведением спрута. Все дело в том, что нам просто не за что больше зацепиться…
Мы помолчали. Болл, облокотившись на пульт, выстукивал пальцами барабанную дробь.
— Свен, судя по толщине илистых наносов, эйратер пролежал на дне что-то около четырех лет. Может быть, пять. Каков, по-твоему, возраст нашего кракена?
Барабанная дробь прекратилась.
— Думаю, тоже что-то около этого: года четыре… — Болл вместе с креслом повернулся ко мне. — Но это совпадение нам вроде бы и ни к чему.
— Ну вот. А ты говоришь — «светлое», «зацепиться».
— Выходит, эйратер здесь ни при чем?
— Не знаю. Но Вилем, кажется, знал… Или догадывался.
Мы одновременно взглянули в сторону одиноко чернеющих ласт. На темном фоне контрастно выделялась белая рукоятка ножа.
— Свен, — сказал я. — Поднимай «Физалию».
— «Коралл» надежнее. «Физалию», боюсь, оборвет.
— Попробуем, не все же время там у них штормит.
— Ладно, рискнем.
Я разложил ампулы на столе. Их было ровно тридцать штук, этих загадочных ампул. Пасьянс, который не сходится…
— Крутит, — сказал Болл. — Идет неплохо, но с вращением.
Я подошел к пульту взглянуть на счетчик глубин. Пятьсот пятьдесят. С этими глубиннолифтовыми радиобуями всегда морока: то крутит при подъеме, то обрывается кабель, то не желает всплывать на поверхность антенна. Одним словом — физалия.
Болл внимательно следил за шкалами натяжения и деформации кабеля — пальцы на клавишах. Я тронул его за плечо:
— Свен, а все-таки эти проклятые ампулы — кассеты регистраторов.
— Ну и что? Там нет клазотроновых элементов, — он даже не обернулся.
— Да. Но их функции выполняют мутная жидкость и хлопья. Не будем забывать, что в наш век электроники и кибернетики существует и такая наука, как бионетика. Свен, эти хлопья содержат в себе информацию…
— Ближе к делу, Грэг. Сразу говори, чего ты хочешь?
— Вот если бы «Мурена»…
— Я так и знал. «Мурену» я тебе не дам. И не только потому, что это совершенно бесполезно — мы все равно не сможем разобраться в специфике основного кода. Но еще и потому, что я не знаю, как повлияют на память машины комбинации алгоритмов, составленные бионетиками… Это же сумасшедшая наука, Грэг! Не буду слишком удивлен, если, получив заложенную в ампулу информацию, «Мурена» вообразит себя каким-нибудь сенсолингом. Или, чего доброго, затонувшим эйратером.
Или кальмаром по имени Лотта, подумалось мне.
— Тридцать метров, — сообщил Болл и стал набирать на клавишах очередную команду. — Грэг, кажется, все обошлось, антенна всплывает.
Динамики ожили. Сквозь шорох, треск и свист радиопомех мы услышали музыку. На волнах замысловатой мелодии плавал в эфире тонкий, задумчиво-нежный голос певицы. Маленький белый цветок на фоне тропической зелени… Я задержал руку Болла.
— Калькутта, — сказал он.
Не все ли равно — Калькутта, Джакарта, Тананариве. Мир поет — тем и прекрасен. Тем и дорог для нас, тружеников бездны. Отчужденно немой, чернеющей и холодной…
Мелодия тихо угасла, голос растаял в эфире. Я спохватился, выпустил руку товарища. Болл с виноватой улыбкой протянул мне микрофон.
— Я — «Бездна-Д-1010», я — «Бездна-Д-1010»… Вызываю на связь «Волну» — борт «Колыбели», Дуговского. Вызываю на связь… «Волна», как слышите меня, «Волна»? Отвечайте. Прием.
