— Боже, какой бред! — бабьим голосом взвыл Гец. — Дайте этому психопату другой дом над Вилией и оставьте меня в покое!
— Об этом уже думали, но ни Алдона, ни Миткус на другой дом не согласны. Оформляйте ее документы. Поместим в маленькую палату. Со временем все уладится.
— Слава! — сказал Гец голосом, который должен был звучать грозно, но казался жалобным, — такую вещь я могу сделать только по письменному приказанию.
— Письменного приказания не будет, — ласково прожурчала Слава и улыбнулась, отчего на ее щеках образовались ямочки. Сейчас она была похожа на смущенную гимназистку.
— Сделаем так: вы кладете ее в больницу в ваше дежурство, — предложил Гец.
— А вы не выписываете ее назавтра, — согласно кивнула Слава.
Гец потупился и вздохнул. На протяжении почти полугода он старался не замечать Алдону настолько, насколько это было возможно. Ни одной записи Геца в ее истории не было. Потом приехал брат Алдоны, с партбилетом и партназначением. Несчастную тут же выписали, и выписку Гецу пришлось подписать, что он и сделал с большим удовольствием. Алдона благодарила его, брат прислал цветы и бонбоньерку, а что там было с ними дальше, Геца не интересовало.
И вдруг его вызвали в министерство.
— На каком основании вы госпитализировали Алдону Миткене?! — грозно спросил замминистра.
— Я ее не госпитализировал.
— Вы — главный врач больницы и несете полную ответственность, — холодно бросил замминистра.
Так отбрасывают ногой дохлую мышь. Или лягушку. Или гусеницу с воротника. Или замерзшего воробья. Или… или соплю с пальца, зло подумал Гец. Ему стало жарко.
— Для начала мы отстраним вас от работы. На полгода. На время разбирательства. А потом будет видно… И не советую пытаться сбросить вину на других. Не со-ве-тую.
Гец вышел на улицу и задохнулся от колючего зимнего ветра. Он долго стоял, полусогнувшись, массируя лацканы пальто, собирая и отпуская обрывки разговора и мыслей, никак не желавших соединиться в нечто цельное.
Гецу было приятно, что Юцер прибежал сразу, как только услышал неприятную новость. Но их первый разговор был бестолковый и в сущности бесцельный. Юцер говорил о каких-то эшелонах, а сквозь эти эшелоны просвечивали иная тоска и иной страх, причины которого Гецу были непонятны, да и не был он в состоянии пытаться понять, что происходит с другом, потому что самое ужасное происходило все-таки с ним, с Гецом. Ко второму разговору Гец оказался подготовлен гораздо лучше, потому что к тому времени в его голове созрел план.
— Я буду бороться! — сказал Гец другу. — Я не сдамся на гнев и на милость. Нет! Завтра же я пойду к этому сопляку в министерском кресле и сообщу, что он может поцеловать меня… сам знаешь куда!
— Да, да! — вдохновился Юцер. — Мы разрушим его козни и подорвем его влияние, а угрызения совести и стыд сведут его в могилу. Я вижу, вижу духовными очами, что мои враги и твои враги будут низвергнуты. Гец, еще каких-нибудь полгода.
— Ты чего? — подозрительно спросил Гец. — Ты о чем?
— Да так… И что еще ты собираешься делать?
— Я опишу этот случай во всех деталях и передам это письмо, куда надо.
— О! Неужели ты изменил свое мнение? Не ты ли говорил, что писание — это трудолюбивая праздность?
— Когда я это говорил?
— Давно, лет сто шестьдесят тому, точно не помню. Еще ты говорил, что нелегко достается самая малость жизни и свободы, но пока есть вино в кубке и отвага в сердце ты смеешься над кознями владык.
— Я?! Я это говорил? Когда?
— Совсем недавно, фон Берлихинген.
— Ах, вы изволите шутить, Юцер!
— Зачем же? На днях Мали напомнила мне отрывок из Ибсена. Мы начали жить в драме, Гец, и это почетно, потому что до сих пор мы жили в водевиле.
— Я говорю серьезно.
— Я тоже. Серьезнее, чем сам Вольфганг Гете. Гец! Гец! Мы, люди, действуем не сами — мы отданы во власть злым духам. Это их адская злоба ведет нас к погибели. (Садится). Видишь, я сел. Я гибну, гибну! Отчего ноги мои так сини? Извини, синие носки — это совпадение. Рояль в кустах, так сказать. Ледяной едкий пот обессиливает все мои члены. Все кружится у меня перед глазами. Если бы я мог уснуть! Ах!
— Я, кажется, вспомнил, — усмехнулся Гец. — Значит, я — фон Берлихинген! А ты-то кто? Вейслинген? Зикинген? И тот и другой? Не тот и не другой? Я оставляю тебя в развращенном мире. Приходит время соблазна, ему дана полная воля. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети. Какой рояль! И какой величины кусты нужно было приготовить, чтобы он в них спрятался!
