Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.
— Почему ты плачешь? — снова спросил он.
— Мне просто грустно. Ты не поймешь.
Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:
— Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.
— Чего? — То были первые внятные слова, что я от него услышал.
— Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб. Мне нечего делать, поэтому меня ничто не порабощает.
— Да что ты понимаешь? — рявкнул я. — Живешь в грязи. Ты нечист! Ни черта не делаешь. А мне на работу через неделю, и я буду вкалывать всю жизнь, пока не сдохну, надорвав себе спину. Девчонка, которую я хочу, влюблена в моего лучшего друга, а он к тому же — Мессия. А я… я — никто. А ты — идиот.
— Я не идиот, я грек. Киник.
Тут я обернулся и по-настоящему на него посмотрел. Глаза его, обычно тусклые, как придорожная грязь, сияли черными алмазами в пыльной пустыне лица.
— А что такое «киник»?
— Философ. Я ученик Диогена. Диогена знаешь?
— Нет, но чему он мог тебя научить? Ты ж только с собаками дружишь.
— Диоген ходил по Афинам с фонарем средь бела дня, светил им в людские лица и говорил, что ищет честного человека.
— Так он, значит, был пророком идиотов?
— Нет, нет и нет. — Варф взял на руки маленького терьера и теперь размахивал им в такт своим словам. Песику, похоже, это нравилось. — Их там всех одурачила их культура. А Диоген учил, что вся эта манерность современной жизни — фальшивка, и человек должен жить просто, на природе, ничего за собой не таскать, не заниматься никаким искусством, поэзией, религией…
— Как собака, в общем, — сказал я.
— Именно! — Варф выписал в воздухе замысловатый росчерк. Крыса рода собачьих у него в лапе дрыгнулась так, точно ее укачало. Варф опустил песика на землю, и тот уволокся подальше.
Жизнь без забот — в то мгновение звучало сказочно. То есть жить в грязи мне вовсе не улыбалось, да и не хотелось, чтобы народ держал меня за психа, как какого-нибудь Варфоломея. Но собачья жизнь — звучало неплохо. Все эти годы дурачок таил в себе глубокую мудрость.
— А сейчас я хочу научиться лизать себе яйца, — сказал Варф.
Только не это.
— Мне надо Джошуа найти.
— Ты ведь знаешь, что он Мессия, правда?
— Секундочку, ты же не еврей. Мне показалось, ты не веришь ни в какую религию.
— А мне собаки натявкали, что он Мессия. Им я верю. Передай Джошуа, что я им верю.
— Собаки натявкали?
— Они ж еврейские собаки.
— А, ну да. Расскажешь потом, как тебе с яйцами удалось.
— Шалом.
Кто бы мог подумать, что Джошуа найдет первого апостола в грязи, среди собак Назарета? Бле-эээ.
Джоша я отыскал в синагоге — он слушал лекцию фарисеев о Законе. Я пробрался через кучку мальчишек, сидевших на полу, и прошептал:
— Варфоломей знает, что ты Мессия.
— Дурачок? А ты не спросил, давно он это знает?
— Говорит, ему деревенские собаки натявкали.
— У собак спрашивать мне в голову не пришло.
— Еще говорит, мы должны жить просто, как собаки, ничего с собой не таскать, и главное — никакой манерности, что бы это ни значило.
— Это Варфоломей сказал? На ессеев похоже. А он гораздо умнее, чем кажется.
— Еще он хочет научиться лизать себе яйца.
— Я уверен, что в Законе это где-то запрещено. Спрошу у ребе.
— Не думаю, что тебе стоит заводить об этом речь с фарисеем.
— А ты отцу своему про ангела сказал? — Нет.
— Хорошо. Я поговорил с Иосифом, и он разрешил мне учиться с тобой вместе на каменотеса. Я не хочу, чтобы твой отец передумал меня учить. Ангел бы его, наверное, напугал. — Тут Джошуа посмотрел на меня, отвернувшись от фарисея, который продолжал гун-деть на иврите. — Ты что, плакал?
— Кто, я? Нет, это меня от Варфовой вони прошибло. Джошуа положил руку мне на лоб, и вся печаль и волнения моментально отхлынули. Он улыбнулся:
— Так лучше?
— Я ревную к тебе Мэгги.
— Это может быть вредно для шеи. — Что?
— Лизать себе яйца. Шея напрягается.
— Ты меня слышал? Я ревную Мэгги к тебе.
— Я еще учусь, Шмяк. И некоторых вещей пока не понимаю. Господь рек: «Я Бог ревнующий». Значит, ревность, наверное, — штука хорошая.
