…Из штарма Авинов возвращался растревоженным, но сытым — Гай расстарался, накрыл стол. И кур жареных натащил, и сала, и хлеба горячего. Любил шикануть начдив, бурлила кавказская кровь.
«Дорогие товарищи! — сказал он, поднимая гранёный стакан с самогонкой. — Кровь героев не пропала даром, она отдана победе пролетарских войск над буржуями. Мы покроем себя неувядаемой славой, как и положено настоящим борцам за народное счастье. Вперёд, на борьбу с ненавистными слугами капитала!»[75]
Пили стоя.
Вниманием Кирилла завладели два «фармана», кружившиеся в небе, — у 1-й Революционной появились свои красвоенлёты.
Проходивший мимо старик-железнодорожник тоже поглядел на аэропланы, а после спросил будничным голосом:
— Чай, не признали, ваш-сок-родь?
Штабс-капитан замер с бухающим сердцем. Хотел сглотнуть, да в горле пересохло.
— Кузьмич? Ты?
— А то, — заулыбался Исаев. — Послали меня к вам связным, ваш-сок-родь. Вота, паровозником вырядили! Разведка — это вам не хухры-мухры. Кхым-кхум… В обчем, ежели чего передать надо, то я завсегда.
— Надо, Кузьмич! — сказал Авинов с прочувствованностью. — Очень надо!
…Двумя часами позже старый «машинист паровоза» убыл на скором в Сызрань.
Со станции Чуфарово было рукой подать до Симбирска, тут-то и скопились потрепанные, прореженные дивизии 1-й Революционной.
— Храбрецы мои! — кричал Гай, приколов Георгия к петлице. — Горжусь вашими победами и верю, что будете достойны великого звания революционера и сумеете честно биться и умереть, как ваши славные товарищи, за нашу дорогую рабоче-крестьянскую Республику! На вас смотрит вся Советская Россия и ждёт побед![76]
Мужики-красноармейцы отвечали вяло.
Кирилл Авинов прошёлся туда-сюда, поглядывая на вокзальные часы. Чудо, но те шли, хоть и спешили.
Тут же толклись начдивы, наштадивы, наштарма, комэска, комполка — ждали штабной поезд Тухачевского. А дождались серого чудища «Предреввоенсовета». Бронепоезд, в дрожь бросая землю, медленно подкатил к перрону. Прямо перед входом в вокзал остановился первый салон-вагон, когда-то принадлежавший бывшему главковерху, великому князю Николаю Николаевичу. Лязгнула бронированная дверь тамбура, и к встречающим вышел жёлтый, скрюченный от язвы Троцкий.
Сутулясь, не отвечая на приветствия, Предреввоенсовета стремительно прошагал на пыльную привокзальную площадь, в красноармейскую гущу. Поднявшись на сколоченный из досок помост, как на пьедестал, он замер, словно бронзовея, — бородёнка вперёд уставилась, длинные полы кожаной шинели отпахиваются ветром…
Гай, ликуя, представил его:
— Товарищ Троцкий, вождь Красной армии!
Толпа взревела.
— Товарищи! — горячо заговорил вождь. — Мы находимся накануне полной и окончательной победы над врагом! Осталось сделать последнее усилие — и белые генералы будут разгромлены! — Внезапно склонившись, Троцкий протянул руку к кому-то из бойцов. — Брат! Я такой же, как ты! Нам с тобой нужна свобода — тебе и мне. Её дали нам большевики, — он махнул рукою на запад, в сторону Москвы. — А оттуда, — рука протянулась к востоку, — сегодня могут прийти белые офицеры и помещики, чтобы нас с тобой вновь превратить в рабов!
— Не позволим! Вперёд! — заголосили в толпе. — Умрём за революцию!
Троцкий вздёрнул руку, пальцем тыча в сторону Волги:
— На Симбирск!
Канонада расшатывала небо и землю. Войска Тухачевского отчаянно ломили. Дрогнешь — расстрел!
Армия Каппеля отчаянно сопротивлялась — русские, чехи, сербы, венгры наседали на красных. Сшибались броневики, налетали аэропланы, Волга вставала дыбом от рвущихся снарядов, небеса распухали от облачков шрапнели, земля ходила ходуном.
Белые отбросили 1-ю Революционную армию за мост через Свиягу, вернули подсимбирские деревни Баратевку, Елшанку, Прислониху… Линия фронта неудержимо катилась на запад.[77]
