И всё это разнузданное сборище, привыкшее митинговать и лузгать семечки, командарму Тухачевскому нужно было взнуздать и «перековать».
Ровно в 14.00 эшелоны 1-й армии отправились в Симбирск, под руку главнокомандующего Восточным фронтом Муравьёва.
Всю дорогу до Симбирска Кирилл как-то странно ощущал себя. Он словно наблюдал за самим собою вчуже, как бы со стороны, с болезненным любопытством ожидая неминуемого провала.
…Вот в дверях купе возник массивный, с крупной головой Куйбышев. Неприятно улыбнувшись, он велел провести с бойцами политбеседу на тему: «Почему выборность командиров плохо влияет на борьбу с белобандитскими бандами?»
Вот появился и сам командир Симбирской дивизии — бесшабашный кавказец Гай,[59] не снимавший бурки и папахи круглый год. Путая армянский с русским, начдив поздравил «товарища Юрковского» с назначением.
Вот забежал худой длинноволосый молодой человек в гражданском костюме — председатель революционного трибунала Лившиц.
— Я зашёл до вас не для поговорить, — решительно заявил он и растолковал, как в 1-й армии дают бой мародёрству, бесчинствам и пьянству.
— Расстреливать гадов! — искренне высказался Авинов, и Лившиц с чувством пожал ему руку.
И тут наваждение прошло — Кирилл понял, что он всего-навсего боится. И как-то сразу успокоился.
А потом показался Симбирск, террасами исполосовавший склон пологой горы, и стало не до страхов — пришла пора «комиссарить».
Пензенская дивизия с Инзенской разместились у Волги, а бойцов «товарища Гая» определили на Старый венец — плоскую вершину Симбирской горы, где раскатана была Соборная площадь. Впрочем, Троицкий и Николаевский соборы занимали лишь её серединку — здесь и Публичный сад для гуляний разбит был, и бульвар, и огромный цветник…
…Когда «комиссар Юрковский» выбрался на площадь, по цветам бродили рассёдланные лошади, насыщаясь и обмахиваясь хвостами. Поперёк аллей Николаевского сквера были протянуты верёвки, на которых сохли портянки, а в тени громадного здания Кадетского корпуса шло распитие шустовского коньяка, реквизированного матросами из отряда Прохорова. Гоготавшие балтийцы лузгали семечки и пели «Цумбу» под гармонику.
Вся Московская улица была забита подводами, под деревьями сидели и лежали бойцы, меж возами шмыгали мальчишки, толклись у походных кухонь и орудий. Здесь же бабы меняли молоко и зелень на нитки, на отрезы добротного синего сукна, а сутулый мужик в серых брюках и розовой сорочке читал по складам газету сгрудившимся вокруг красногвардейцам.
Авинов расстегнул новенькую лакированную кобуру с маузером и зашагал, не торопясь, «попадая в окружение» Сенгилеевско-Ставропольского сводного отряда, буквально на днях объявленного Симбирской дивизией. Одеты красноармейцы были как попало — кто в шароварах и гимнастёрках, с солдатскими бескозырками на стриженых головах, кто в косоворотках да в портках, латанных на коленях. Татары ходили в длинных цветастых халатах, а уж матросы… Ревматы щеголяли в бушлатах до копчика и в клёшах в полметра, со свинцовыми грузилами на складке, чтобы мотало «поширше». Ленты с якорями — до ягодиц, вдоль штанов — ряд перламутровых гудзиков, в глубоких вырезах форменок синели татуировки и сверкали драгоценности, снятые с нежных шеек изнасилованных княжон.
В тени собора, на подводе сидел доктор Николаев, заведующий медсанчастью. На груди у него блестел врачебный значок, левую руку едва охватывала повязка Красного Креста, на поясе с инкрустацией висели финский нож пуукко в ножнах и кобура с браунингом. Высоколобый, с пушистыми бакенбардами и малюсенькими глазками над приплюснутым носом, Николаев смахивал на откормленного бульдога. Расчёсывая могучей пятернёй окладистую бороду, он прогудел:
— Здравия желаю, товарищ комиссар!
— Здравствуйте, доктор, — ответил Авинов.
Скучавшие бойцы оживились, стали подтягиваться.
— Ишшо одного назначили! — послышался чей-то глумливый голос.
— Командира, што ль? — лениво отозвался кто-то невидимый.
— Не-е! Комиссара!
— Едрить, семь-восемь…
— Развелось их, как вшей…
— Вошебойку бы им!
— Га-га-га!
Сощурившись, Кирилл оглядел тех, в кого ранее целился. После того как Троцкий объявил мобилизацию, Красная армия стала меняться — в её ряды понемногу становились простые деревенские парни, у которых пока Карл Маркс и Ленин не затмили Христа. И совесть они имели, и стыд. Однако сей здоровый элемент был наносным, а вот ядро составляли всё те же красные банды, ошалевшие от революционной вольницы, извратившие в себе всё человеческое, отряхнувшие прах старого мира и пустившиеся в кровавый разгул.
