Он стоял возле дома, щурился и напряженно слушал.
Вот опять. Голова старика дернулась, он повернулся к маленькой бревенчатой хижине, стоявшей ярдах в ста на лугу. Сомнений не оставалось, это был собачий лай, тонкое свербящее тявканье, которое собаки издают от неожиданной боли или при встрече с опасностью. Лай повторился еще дважды, но уже скорее не лай, а тонкий отчаянный визг. Визг стал выше, пронзительнее, словно исторгался из глубины собачьей души.
Старик повернулся и быстро захромал к хижине, служившей жилищем Джадсону. Он подошел, распахнул дверь и вошел.
На полу лежала белая собачонка. Джадсон стоял над ней широко расставив ноги. Его черные волосы падали на длинное смуглое лицо. Высокий, тощий, он что-то бормотал про себя. Грязная белая рубаха была пропитана потом. Нижняя челюсть отвисла нелепо, почти безжизненно, как будто была слишком тяжела и он не мог подтянуть ее и закрыть рот. По подбородку ползла капля слюны. С высоты роста Джадсон рассматривал собачонку, лежавшую у его ног, и теребил рукой свое ухо. В другой руке он держал тяжелую палку.
Старик даже не посмотрел на Джадсона, он опустился на колени возле собаки и осторожно начал ее ощупывать. Собака лежала спокойно, глядя на старика влажными глазами. Джадсон не двигался. Он смотрел то на старика, то на собаку.
Старик медленно, с трудом, крепко держась за палку обеими руками, встал и оглядел внутренность хижины. На полу в дальнем углу лежала грязная подстилка, посредине стоял стол, сколоченный из посылочных ящиков, на нем примус и облупившаяся эмалированная сковородка. В грязи на полу валялось несколько цыплячьих перьев.
Наконец у подстилки старик увидал то, что искал. Это был прислоненный к стене толстый железный прут. Он подошел, хромая и гулко стуча палкой по полу. Собака не отводила от него глаз. Старик переложил палку в левую руку, правой взял прут и, подойдя снова к собаке, высоко поднял прут и с силой опустил его ей на голову. После этого он отбросил прут и обернулся к Джадсону, который так и стоял — с широко расставленными ногами, с ползущей по подбородку каплей слюны, с подергивающимися веками. Старик подошел к нему ближе и заговорил. Он говорил негромко, медленно, с непередаваемой яростью в голосе, но половина его лица по-прежнему была неподвижна.
— Ты убил ее, — сказал он. — Ты ей сломал спину.
Новый приступ ярости захлестнул его и дал ему новые силы и новые слова. Он поднял голову и стал швырять их долговязому Джадсону в лицо. Тот часто моргал и прижимался спиной к стене.
— Ты, грязный, вшивый подонок. Это моя собака. Какое паскудное право было у тебя убивать мою собаку. Слюнявый придурок, ну! Говори!
Джадсон медленно поглаживал левую ладонь о рубашку, вверх-вниз, вверх-вниз. Не поднимая глаз, он сказал:
— Она все время лизала лапу. Я не могу слышать такой звук. Ты знаешь, что я не могу, а она лижет, лижет, лижет. Я говорю, перестань, она хвостом повиляла и снова лижет. Я не могу терпеть таких звуков, поэтому я взял палку и ударил ее.
Старик ничего не ответил. Казалось, он сейчас ударит Джадсона. Он поднял правую руку, уронил ее, плюнул на пол, повернулся и вышел из комнаты. Поодаль, в тени акации, черная корова жевала жвачку. Она жевала и смотрела на старика, который шел к ней по лугу. Она не переставала жевать ни на секунду, размеренно двигая челюстями в ритме замедленного метронома. Старик, прихрамывая, подошел к ней и погладил по шее, потом прижался к ее боку и начал почесывать ей спину концом палки. Так он стоял долго, прижимаясь к корове и почесывая ей спину. То и дело он заговаривал с ней короткими спокойными фразами, тихо, шепотом, как будто поверял тайну.
Акация давала густую тень. Вокруг все цвело и разрасталось после прошедших ливней. В горах Кении трава растет густо и зелено, а сразу по окончании сезона дождей нет таких лугов в мире, где росли бы более пышные и яркие травы. На севере высилась гора, давшая название всей стране. Над снеговой шапкой курился белый дымок, там бушевал снежный смерч и сдувал снежную пыль с вершины. Внизу на склонах жили слоны и львы, и можно было иногда ночью слышать, как львы рычат на луну.
