Это я сейчас вам говорю, на самом деле тогда я думал совсем о другом. Мыслимо ли, что русский, которого я видел пару часов назад, был генералом Таировым? Наш пакистанский агент считал, что тот был в Кандагаре. Но к Таирову все время приезжали какие-то люди, которые вели с ним переговоры. Что они уговаривали его сделать? Тренировать их спецподразделения? Учить их тактике партизанской войны или, наоборот, борьбы с нею? Мог ли российский боевой генерал согласиться сотрудничать с мятежными талибами? Последний вопрос был чисто риторическим. Я достаточно пожил, чтобы знать, что в этой жизни возможно все.
Но почему тогда Хаким Касем так долго рассказывал мне про систему охраны пленников в Кандагаре? Почему не сказал мне, что человек, которого я ищу, здесь, в Талукане? Мой душанбинский связной Лев объяснил мне с картой в руке, что именно на этом участке фронта сосредоточены основные силы противоборствующих сторон и, следовательно, должны развернуться главные боевые действия. Так что, если генерала Таирова привезли именно сюда, это вовсе не невероятно, а, наоборот, логично. Но почему пакистанец об этом умолчал? Ведет свою многоходовую игру? Или, как ни глупо это звучит — а в жизни полно таких простых вещей, — они просто-напросто не пересеклись здесь, в Талукане? Русский был в штабе талибов, а Хаким сменил свою камеру на кабинет начальника тюрьмы. Так тоже могло случиться.
Однако все эти вопросы были второстепенными. Главное, в Талукане был человек, который мог оказаться тем самым, ради спасения которого я сюда и ехал. Странно, я не подумал тогда, что, если русский офицер действительно был генералом Таировым, он мог представлять для меня смертельную опасность. Если Таиров пошел на сотрудничество с талибами, вполне вероятно, что впоследствии, когда у него появится возможность вернуться на родину, ему не захочется об этом упоминать. И если он думает об этом уже сейчас, лишний свидетель, тем более из Конторы, ему здесь ни к чему. Но, повторяю, тогда у меня и мысли такой не появилось. Я увидел возможную жертву похищения, и моим единственным устремлением было помочь ей.
Но как убедиться, что тот русский был Таировым? Мало ли попавших в плен советских военных приняли ислам, женились здесь, выучили язык и стали неотличимы от местных! Не мог же я заявиться на базу Масуда, как я запросто делал это при нем, и впрямую спросить об этом пресс-секретаря нового, талибского командующего? И симпатичнейшего любопытного имама оттуда тоже бы отшили, да и как мне попросить его об этом? Нет, пролить свет на этот чрезвычайно важный для меня вопрос мог только один из моих знакомых!
Я все же подождал конца молитвы в мечети. Я вышел во двор, когда молящиеся уже расходились. Их было совсем немного, и, как мне показалось, это были одни талибы в черных и зеленых чалмах. Мусульмане могут молиться где угодно, а улицы захваченного города вряд ли можно было считать спокойными. Так что уверенно себя чувствовали только завоеватели — или у них была установка налаживать отношения с местным духовенством?
И тут я отшатнулся за угол. Потом осторожно высунул голову из-за угла и присмотрелся. Сомнения не было: в небольшой группе талибов стоял Хабиб — наш переводчик. На нем были все еще блестящие новые галоши, только на голове вместо пакуля теперь была чалма. Его поведение в группе талибов не оставляло сомнений — он был среди своих!
Я снова спрятался за угол. Что, Хабиб был засланным казачком в стане моджахедов? Почему бы и нет? В Афганистане шла гражданская война — примерно так же было и у нас после революции. Белые и красные, моджахеды и талибы — все перемешалось. Правда, талибы были в основном пуштунами, а моджахеды — жителями Севера: таджиками, узбеками, хазарейцами. Но наверняка убеждения, обстоятельства, а то и просто материальные соображения заставляли афганцев тайно или явно переходить из одного лагеря в другой.
Я вспомнил, как Хабиб приседал тогда, на передовой, когда над нашими головами пролетал снаряд. Мне сразу показалось странным, что человек, не проживший без войны ни дня — а это было так для его сверстников из Панджшерского ущелья, — до сих пор боялся обстрела. Теперь я понимал, как это могло быть. Вполне возможно, что Хабиб родился вовсе не в афганском кишлаке, а где-нибудь в лагере в пакистанском Пешаваре, куда его родители бежали от войны. Там, среди в основном пуштунов, он вырос, там же, общаясь с пакистанцами, выучил английский язык. И тогда в каком стане по логике вещей он должен был оказаться: с талибами, с которыми он вырос, или с моджахедами, с которыми общей у него была только кровь?
