Вот так передо мной возник Хан-ага. Он мне все время что-то говорил, но, поскольку я не понимал, достаточно будет описывать, что я понимал из общего контекста и его жестов. Было ясно, что мальчик хочет меня куда-то увести. Он схватил сумки ребят, но я отобрал у него одну — вещи были тяжелые. Хан-ага обвел пальцем комнату, чтобы я проверил, все ли вещи взял. Я кивнул и подхватил во вторую руку свой чемоданчик.
Артобстрел продолжался. Снаряды теперь ложились ближе к нам — талибы явно пристреливались к казарме. Какой в этом был смысл? Даже такому гражданскому человеку, как я, было ясно, что командир Гада уже давно вывел своих людей на позиции. Даже если в момент начала обстрела все они сидели за пловом.
Хан-ага вывел меня со двора и увлек в улочку слева. Когда я поравнялся с ним, он вытащил из кармана мой ножик. Я кивнул: я был рад, что он до него дошел. Но мальчик протянул его мне — мол, раз я не уехал, он мне понадобится. Я закрыл его ладонь:
— Бакшиш!
Мы подошли к высокой глинобитной стене, Хан-ага толкнул дверь, и мы вошли в просторный голый двор. Это была мечеть.
На пороге стоял невысокий бородатый мужчина в тюрбане и серых восточных шароварах с курдюком. Вероятно, это был мулла. Как и Хан-ага, он не обращал ни малейшего внимания на вой снарядов и взрывы совсем рядом. Мулла церемонно поздоровался со мной, получив в ответ столь же учтивое и уважительное приветствие. Он о чем-то спросил меня, я так понял, мусульманин ли я. Наверное, я был похож на мусульманина — смуглое лицо, а теперь еще заросшее десятидневной щетиной.
— Христианин, — ответил я по-русски. Потом вспомнил, как арабы зовут Иисуса, и добавил: — Иса бен-Мариам.
— М-м, — оценил мулла и добавил что-то по-арабски. Похоже, он спросил, говорю ли я на этом языке.
Я выложил ему примерно десятую часть своего словаря на этом языке:
— Шуйя арабийя. Рабби уарахам ту!
То есть: «Мало-мало по-арабски». И «Господь милосерден». Мулла спросил меня еще что-то, понял, что вести богословские диспуты нам не дано, и успокоился.
Мы обошли мечеть и оказались перед низкой дверью. Мулла толкнул ее и, наклонившись, вошел. За дверью начиналась лестница, которая вела в подвал. Мулла повернул выключатель, и вспыхнул свет. В мечети тоже был свой движок.
Мы вошли в просторный подвал, фактически нижний этаж мечети. Пахло сыростью, усугубленной низкой температурой, но и здесь было электричество. Слева и справа стояла старая мебель, разная утварь, большие плоские корзины с фасолью, чечевицей, еще какими-то припасами. В дальнем углу заштукатуренными перегородками была образована небольшая комната, в которой были только печка и лежанка из досок, покрытых двумя толстыми матрасами. Это было бомбоубежище.
Мулла обвел помещение руками. Мол, располагайтесь — чем богаты, тем и рады.
— А вы где прячетесь от бомбежки? — больше руками, чем словами, спросил я.
Мулла что-то ответил. Как я понял, он на это место не претендовал.
— Но я не хочу занимать вашу комнату, — возразил я и показал жестами. — Вы — здесь спите, а я — пойду!
Мулла понял и улыбнулся:
— Рабби уарахам ту!
Хан-ага, не мешкая, приступил к своим привычным обязанностям. Он поставил сумки в угол и открыл дверцу печки. Там у хозяйственного муллы уже лежала закладка дров и призывно торчал наружу уголок газеты, который нужно было поджечь. Спички лежали на железном листе, рядом с выложенной пирамидой запасной кладкой.
Мулла показал жестом, что ему надо идти.
— Это вы: «Аллаху Акбар»? — изобразил я.
Мулла улыбнулся и что-то возразил. Видя, что я не понимаю, он отрыл в памяти международное слово: tape, кассета. Я оказался прав.
Повинуясь мулле, Хан-ага вышел за ним. Я с наслаждением вытянулся на матрасе и закрыл глаза.
Я провалился надолго. Когда я открыл глаза, на часах была полночь. Артобстрел продолжался, но взрывы доносились сюда, как через ватные затычки в ушах. Хотя я и без них чувствовал себя, как контуженный.
В комнате было тепло, и я снял куртку. Свет не выключали, на стоявшем рядом с лежанкой подносе я увидел тарелку плова, термос с чаем и блюдечко со сладостями. Я открутил крышку термоса и с наслаждением налил горячего чая в пиалу. Где там мои наркотики? Я снова достал по две таблетки каждого лекарства и закинул их в рот. Это Фарук проявил такую трогательную заботу, вспомнил я. И вспомнил все остальное.
