Ровно в полночь с борта штабного крейсера «Рюрик» ушла радиограмма: «Морские силы и порта. Дым, дым, дым. Оставайтесь на местах. Командующий морских сил Балтийского моря». На разных волнах её отбили девять раз. Условное «дым» означало: «Начать мобилизацию. Вскрыть оперативные пакеты».
Всю эту ночь, до 4 часов утра, группа офицеров во главе с Колчаком составляла инструкцию о бое. В 2 часа ночи от морского министра пришла телеграмма: «Центральное заграждение не должно быть поставлено до получения особого приказания». Эссен остался очень недоволен этим распоряжением. Убеждённый, что войны не избежать, он решил, что в крайнем случае насчёт заграждения распорядится сам.
17 июля командующий вместе с ближайшими помощниками посетил все заградители. Всюду произносил речи перед командами, разъясняя причины начинающейся войны. Ему пришла в голову смелая мысль в ближайшую ночь вывести в море бригаду линейных кораблей в сопровождении миноносцев. Колчак поддержал эту идею, но на командующего насели другие члены штаба и отговорили.
Из Генерального штаба пришло сообщение, что часть германского флота ушла из Киля в Данциг. Эссен тут же решил: «Пусть меня потом сменят, а я ставлю заграждение». Но потом раздумал: а вдруг ожидание войны затянется и на минах начнут подрываться купцы? Приказал, однако, заготовить телеграмму на «высочайшее» имя.
На следующий день, когда Эссен, Колчак и Ренгартен (главный штабной специалист по радиоделу) стояли на капитанском мостике «Рюрика», принесли телеграмму от главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича: «Разрешаю ставить заграждения». «Слава Богу», – сказал Эссен и перекрестился. Перекрестились Колчак и Ренгартен.[516]
В этот день, 18 июля, в России началась всеобщая мобилизация.
19 июля в Штабе Эссена была получена телеграмма от Григоровича: «Германия объявила войну». Эссен приказал отслужить молебен. Затем произнёс перед матросами речь о тех задачах, которые возложило на них Отечество в час испытаний. Окончил он следующими словами: «Разойдись, ребята. Теперь я буду беречь вас; но настанет день, и он близок, когда Россия потребует наши жизни, и тогда я ни себя, ни вас не пожалею».[517] «Потом оркестр играл гимн, – записал в своём дневнике Ренгартен, – и команда кричала такое ура, что я… не выдержал, бросился по трапу наверх и кричал вместе с другими, все пели гимн и, можно сказать, вошли в настоящий восторг».[518]
«…На „Рюрике“, в штабе нашего флота, – рассказывал впоследствии Колчак на допросе, – был громадный подъём, и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы».[519]
В мае 1920 года, когда в Омске проходил суд над группой членов колчаковского правительства, государственный обвинитель А. Г. Гойхбарг, бывший меньшевик, буквально потрясал этой фразой, называя её «ужасающим мысль человека признанием» «заматерелого империалиста».[520] Гойхбаргу, возможно, такое и в самом деле трудно было понять. Как правоверный марксист, он твёрдо усвоил исконный догмат своей веры: «Пролетариат не имеет отечества».
Но то, что на флоте царило приподнятое и даже радостное настроение, – это подтверждают и другие свидетели. Кроме И. И. Ренгартена, можно сослаться на С. Н. Тимирёва, в то время – командира учебного судна «Верный». «Настроение на всех судах, особенно боевых, – писал он, – было смутно-тревожное, но в то же время бодрое и радостное: личный состав не мог полностью оценить всех трудностей предстоящей войны и радовался с редким единодушием возможности осуществить своё прямое назначение – принять участие в морской войне».[521]
Радовались тогда, как видим, не только офицеры, но и рядовые. Это была радость воинов, идущих в бой, чтобы защитить Отечество, которому объявила войну соседняя держава. Такая радость – это святое чувство.
