Ни одна современная биография не обходится без того, чтобы не посвятить хотя бы пару абзацев юношеским сексуальным приключениям героя. Увы, в случае с Аденауэром нет возможности написать но этому поводу хотя бы строчку. Современники, когда их спрашивали «про это», не могли скрыть своего удивления: «Что? Это вы про Аденауэра? Шутите?» Сам он от подобных нескромных вопросов отделывался сухим «ничего не могу сказать».
Конечно, некоторые подозрения вызывают его уж слишком тесные отношения с Раймундом Шлютером (который, кстати сказать, покорно последовал за своим другом из Мюнхена в Бонн). Такого рода аффектированная привязанность друг к другу молодых людей была нередким явлением в Германии (как, впрочем, и в Англии) конца XIX — начала XX века, и это, несомненно, связано со строгим общественным табу на ранние половые связи с противоположным полом. Однако этот латентный гомосексуализм чаще всего сублимировался в религиозное рвение, не более того. Как друзья справлялись с естественными желаниями и потребностями, свойственными ранней юности, на этот счет можно только строить предположения.
Период сразу после окончания университета был для Аденауэра полон особых переживаний и фрустраций. Возвращение в родительский дом без гроша в кармане, полная зависимость от отца, которого он уже намного перерос и по культурному уровню, и по знанию современного мира, — это была глубокая психологическая травма для молодого человека. Она объясняет и его неожиданное увлечение модным религиозным течением, что в глазах родителей, правоверных католиков, не могло восприниматься иначе, как опасная ересь. Это привело к первому серьезному конфликту в семье Аденауэров.
«И да поможет мне Бог»[4]
Вскоре после сдачи экзамена на звание младшего советника юстиции я пережил религиозный кризис» — это все, что сказано самим Аденауэром но поводу одного из самых загадочных эпизодов его ранней биографии. Говорится это мимоходом, как о чем-то, не заслуживающем особого внимания: мол, каждый в молодости склонен подвергать сомнению мудрость отцов. На самом деле характер и причины аденауэровского «мятежа» имели более глубокую основу, тесно связанную со спецификой того времени.
Католицизм родителей Аденауэра был слепым и нерассуждающим: Господь являет себя в виде Святого духа, воплощаясь в учении церкви, все, что сверх того, — от лукавого. Ватиканский собор 1871 года с его догматом о непогрешимости паны расколол церковь, породив сомнения относительно соответствия этого новшества каноническому праву; эти сомнения получили особое распространение среди католиков Северной Европы.
Третий отпрыск семьи Аденауэров явно разделял эти сомнения, усиливавшиеся вдобавок знакомством с достижениями современной науки. Чарлз Дарвин незадолго до этого выдвинул теорию эволюции, его немецкий последователь Эрнст Геккель сформулировал ее еще в более резкой и бескомпромиссной форме. Столкновение модерна и традиции, вероятно, получило в семье Аденауэров особую остроту ввиду того факта, что старший брат Конрада, Ганс, как раз в это время готовился стать священником.
Очевидно, ни ему, ни родителям никак не импонировало то, что младший Аденауэр нашел себе пророка в лице Карла Хильти — протестантского теолога, последователя Цвингли. Выходец из швейцарского кантона Сент-Галлен (он родился там в 1833 году), Хильти получил образование в Париже и Лондоне и сделал неплохую карьеру как юрист и политик: профессор права Бернского университета, депутат Национального совета (швейцарского парламента), главный аудитор швейцарской армии и, наконец, первый представитель Швейцарии в Международном арбитражном суде в Гааге. Международную известность он получил, однако, как автор двух книг, посвященных проблемам практического приложения заповедей христианства к повседневной жизненной практике. Эти две книги — «Счастье» и «Что такое вера?» — произвели на молодого Аденауэра, судя но всему, сильнейшее впечатление; испещренные пометками и подчеркиваниями, они всегда были при нем, вплоть до глубокой старости.
Разумеется, ныне заповеди Хильти звучат несколько тривиально, если не сказать — наивно. Он восхваляет «искусство организации труда»; цель жизни в его понимании заключается не в поиске удовольствий, а в том, чтобы сделать ее «продуктивной». Нетрудно заметить заимствования из философии стоиков (разумеется, в христианском обрамлении): выбор идеального героя для подражания, лаконизм речи (ровно столько слов, сколько необходимо — не больше), презрение к роскоши, половое воздержание вне уз брака. Несколько странно звучит рекомендация: «Вступая в разговор, подумай, как вели бы себя в данной ситуации Сократ или Зенон».
