Мое поколение – поколение пессимистичных синглов. В отличие от западных коллег по племени, мы к одиночеству своему все никак не привыкнем. Синглы-пессимисты – это те, кто не может веселиться по любому поводу. Они, бывает, радуются жизни месяц, два, три. Но, выпив однажды, приняв дозу наркотика или надоев самому себе, они хоть на день-два-три, но спустятся в спасительную глубину, и с тоской вспомнят, что есть все-таки Достоевский, а может, и Бог. Ощущают, как они одиноки. Хотят послать все к чертям, мнят себя философами, которыми не стали. Сорят деньгами и пропивают их. Потом, выплеснув накопившееся дерьмо, синглы-пессимисты возвращаются в свой отличный мир без Бога и сатаны.
Женщины-пессимисты острее чувствуют действительность, чем мужчины. Если есть кому выразить свои истинные мысли, они их выражают. Если некому, – например, в офисах корпораций, компаний и банков, где они работают секретарями, менеджерами, начальниками отделов, – они спокойно молчат. Мужчинам, чтобы спокойно молчать о главном на работе, надо либо бескорыстно любить эту работу, либо забыть о том, что все мы носим внутри, как женщина ребенка, душу.
Анна, одна из таких пессимистичных женщин, сидит сейчас в темноте моей квартиры, на диване, уютно поджав под себя ноги, и говорит, красиво отведя в сторону руку с зажженной сигаретой. Ей двадцать девять – редкий для пессимистов возраст, но женщины до тридцати часто бывают умнее мужчин. Я позвонил ей сегодня, проснувшись после детского кошмара и маясь от нахлынувшего одиночества. На стуле перед диваном стоит выпитая наполовину бутылка «Хеннесси», на которую я раскошелился, в углу беззвучно работает телевизор с каким-то ток-шоу. Мы пьем уже час, и она все говорит:
– Я иногда думаю, что будет, если, например, погаснет солнце?
Анна улыбается как всегда, когда опьянела, немного скептически и самой себе.
– Ведь это реально может случиться, представляешь? Как будто выключит кто-то пультом телевизор: хлоп – и все, экранчик погас.
– Я как-то не думал об этом, – пожав плечами, я разливаю коньяк по рюмкам.
– Странно, что не думал. Ведь в автомобиле всегда кончается бензин. Все заканчивается, даже любовь и сигареты, почему же ты не думал?
– Но ведь там солнце, – отмахиваюсь я.
– А на чем оно работает, это солнце? – придвигается Анна ближе ко мне, блестя в темноте глазами. – Не может быть вечного двигателя, ты же знаешь: любой костер должен погаснуть. Или взорваться. И вот представь, внезапно наступает темнота, как при затмении… – Анна протягивает руку с почти сгоревшей сигаретой к окну, за которым чернеет с цветными огоньками ночь, – все хоть и напуганы, но улыбаются и думают: вот-вот сейчас это кончится, небесный свет скоро вернется. Но небесный свет не возвращается. И у человечества остается месяц, два… ведь на Земле еще имеются какие-то запасы энергии…
– Да, – с улыбкой соглашаюсь я, – и самое интересное, что в эти два месяца все вдруг сразу станут равны: и Буш, и Путин, и Бил Гейтс, и йог какой-нибудь в гималайской пещере, и бомж с Курского вокзала, и я, и ты. Представляешь?
Анна смеется, качнув рукой с сигаретой, с которой все не сыпется пепел.
– Да! Наконец-то осуществится лозунг: свобода, равенство, братство. Все обессмыслится, причем абсолютно для всех.
– Ну, не для всех. Ведь на свете есть люди, сошедшие с ума еще до конца света. Они-то ничего не поймут. Просто умрут в лечебницах от холода.
– Точно, – Анна кладет почти сгоревший окурок в ложбинку пепельницы. Окурок длинный, пепел только сейчас с него падает. Я всегда поражался способности Анны совершать в пьяном состоянии эти тончайшие жесты: иметь растрепанную, но элегантную прядь волос на лбу, красиво скрещивать ноги, не ронять с сигареты пепел.
– Да, – говорит она, глубже поджимая под себя ноги и опираясь холодным ухом о мое плечо, – хорошо бы стать в последние пару месяцев жизни сумасшедшим.
