Да что может быть краше — выпестовать на нашей подржипской земле чудесные, покрытые легким пушком, сочные, ароматные, освежающие душу плоды? Давнишняя моя неизбывная мечта…
Помню, тогда и пяти лет мне не было. Мама брала меня с собою, когда ходили чесать хмель. До хмельников было далеко, поэтому мы ночевали у зажиточного крестьянина в старой пустой конюшне. Тогда-то я и увидел персики впервые — в защищенном от ветра углу, на солнечной стороне, за стенами сарая. Как они манили меня! Как мне хотелось их сорвать! Плоды только-только созрели. И я не удержался от соблазна. Как-то вечером тайком сорвал один. Зарылся в сено и там съел. Наверное, поэтому он показался мне таким вкусным и приятным, много приятнее, чем я предполагал. Утром хозяин снял фрукты. А я еще долго ощущал во рту вкус этих дивных плодов. И снова припомнил его, когда учился на садовода, в агрономическом училище.
Я собирал литературу и, наверное, перечитал все, что у нас было написано о персиках, выясняя, где и в каких условиях приживается это дерево. Тогда-то и запало мне в душу, что персикам может понравиться и у нас. Эта мысль не давала мне покоя. С того и началось. Неизбывная мечта, навязчивая мысль, одержимость…
Я располагал тогда небольшим опытным участком — уютное, в южную сторону обращенное местечко, кусок земли в теплой, защищенной от ветра низинке. Там я высадил несколько десятков персиковых деревьев разных сортов и начал за ними ухаживать. Я искал наиболее подходящий вид — наилучшее семя для роудницкого лона. Ухаживал за ними и облагораживал селекцией, буквально нянчил. Если требовалось — забывал о воскресных днях и о праздниках. Книжки, руководства, из которых можно было почерпнуть хоть что-либо полезное, были для меня подлинным сокровищем; я объездил все исследовательские институты и селекционные станции, прилежно, как полагается, обследовал все питомники. Иногда в этих поездках меня сопровождал Олдржих, один из трех моих тогдашних помощников. Работал он у меня второй год, но знакомы мы были с детства. Олдржих на десять лет моложе меня, в то время мне, бездетному вдовцу, вот-вот должно было стукнуть сорок. Олдржих еще ходил в холостяках, последний слишком затянувшийся роман, как это часто бывает, ничем не завершился, после него Олдржих не оставлял без внимания ни одной юбки. И как раз тогда, во время командировки на селекционную станцию соседнего с нами города Мельник, мы впервые встретили Еву.
Вижу ее как сейчас. Она сидела в лаборатории, склонясь над широкой стеклянной плошкой, выбирая пинцетом и пересчитывая какие-то проросшие семена… Гибкая и статная молодая женщина в белом халате, с темными, коротко подстриженными волосами, загорелым лицом и красиво вылепленными полными губами. Она подняла голову и пронзила нас вопрошающим, но открытым и твердым взглядом блестящих, словно от солнца, карих глаз. Из-под небрежно расстегнутого халатика соблазнительно светилась золотистая кожа полной шеи, и чуть ниже смело вырисовывалась линия высокой округлой груди.
— Черт возьми, вот это привой! — вздохнул Олдржих, едва мы остались одни. — Если привить, такая выйдет порода — никаких трудов не пожалеешь!
Он смачно прищелкнул языком, представляя себе результат.
Я согласился, но своего восхищения никак не выразил. Короче говоря, Ева покорила нас с первого взгляда; мы оба думали о ней. Особенно после того, как узнали, что несколько месяцев назад она ушла от мужа. И теперь жила одна, с маленьким сынишкой, которому едва исполнилось четыре года.
С той поры на селекционной станции в городе Мельник у нас постоянно находилось какое-нибудь дело. То мы выбирали новые саженцы — события происходили как раз в конце лета, — то требовалось отдать на анализ почву из какого-то уголка нашего сада (время от времени контроль все-таки необходим!). Потом нам приспичило определить всхожесть какого-то сорта сеянцев. Мы оба наперебой измышляли самые разные предлоги. Ездили к Еве вместе, используя каждую свободную минутку.
Иногда Ева серьезно, сосредоточенно изучала что-то в своих пробирках, колбах, склянках, чашках и баночках, склонялась над микроскопом, измерительными приборами или над табличками разноцветных диаграмм; казалось, она вовсе и не слышит, о чем мы толкуем.
