Что утешительно толкнуло меня вперед — пару минут назад при остановке мысли? Ах да! Наверное, единственное, что дает намек на ощущение Времени — это ритм; не сами повторяющиеся удары, но промежутки между двумя ударами, серый промежуток между черными ударами: Чуткая Пауза. Сам мерный толчок лишь возвращает нам жалкую мысль о мерности, но между ними притаилось нечто вроде истинного Времени. Как вычленить его из его мягкой полости? Ритм не должен быть ни слишком замедлен, ни слишком быстр. Один удар в минуту уже выходит за пределы моего представления о последовательности, а при пяти колебаниях в секунду все безнадежно расплывается в глазах. Мерный ритм растворяет Время, быстрый вытесняет его. Дайте мне, скажем, три секунды, и я смогу вызвать и то и другое: ощутить ритм и прощупать паузу. Полость, сказал я? Темная ямка? Так это все то же Пространство, которое — пока я нащупывал суть Времени, — подобно злодею из комедии, прокралось обратно через заднюю дверь, загребая маятником как веслом. Я стремлюсь схватить лишь то Время, какое Пространство помогает мне измерять, и неудивительно, что не сумел само Время ухватить, ведь и приобретение знаний «отнимает время».
Если зрение говорит мне кое-что о пространстве, слух говорит мне кое-что о времени. Но если Пространство доступно непосредственному, пусть наивному, восприятию, Время можно услышать лишь между ударами: всего короткий тайный миг — осторожно и настороженно, с растущим осознанием, что не само время, слышу ток крови, проходящий сквозь мой мозг, затем устремляющийся по венам шеи назад к сердцу, — вместилищу потаенных мук, к Времени отношения не имеющих.
Направление Времени, ардис Времени, Время, движущееся в одну сторону, — в этом есть нечто, сначала как будто полезное, но потом ужимающееся до простой иллюзии, имеющей смутное отношение к таинствам роста и гравитации. Невозвратность Времени (которое, кстати сказать, никуда не направлено) говорит о чрезвычайной узости представлений: если бы наши органы и оргитроны не были асимметричны, Время бы расширялось в наших глазах громадным амфитеатром, как оборчатая ночь и ступенчатые горы над замершей внизу крохотной, мерцающей огнями деревушкой. Утверждают: живое существо, утрачивающее зубы, превращается в птицу, и как бы ни желало заполучить зубы вновь, настоящие уж больше не получит, вот и не остается ничего лучше, чем обзавестись в процессе эволюции зазубренным клювом. Место действия — эоцен, действующие лица — ископаемые существа. Любопытный пример плутовства природы, но отражающий так же мало связи с собственно Временем, прямым или закругленным, как между выводимой мной строчкой слева направо и направлением моей мысли.
Так, говоря об эволюции, можем ли мы иметь представление о происхождении, ступенях развития и выбракованных мутациях Времени? Существовала ли когда-либо «первобытная» форма Времени, когда, скажем, Прошлое не слишком отчетливо отграничивалось от Настоящего, так что тени и облики прошлого просвечивали сквозь все еще нетвердое, долгое, личиночное «сейчас»? Или та эволюция относилась исключительно к хронометрированию, от солнечных — до атомных часов или от них — до карманного пульсара? И сколько же времени потребовалось Старым Временам, чтобы превратиться во Время Ньютона? «Ponder the Egg!»[530] — наказал своим несушкам известный галльский петух.
Чистое Время, Осязающее Время, Реальное Время, Время, свободное от содержания, контекста и комментария-репортажа, — вот мое время и моя тема. Ткань Пространства — это не ткань Времени, а вскормленный релятивистами четырехмерный гибрид — четвероногое, у которого вместо одной ноги одна видимость. Еще мое время — Недвижимое Время (скоро мы упраздним «текущее» время, время водяных часов, ватерклозетное время).
Время, которое интересует меня, это только Время, мной остановленное и внимательно обозреваемое моим четко направленным сознанием. Таким образом, было бы необоснованно и даже вредно притягивать сюда «преходящее» время. Разумеется, я бреюсь дольше, чем моя мысль «примеряет» слова; разумеется, пока я не взгляну на часы, я не пойму, что опаздываю; разумеется, в пятьдесят — каждый год словно бы убыстряется, потому что составляет все меньшую долю от моего увеличивающегося в объеме существования и потому что я все реже, чем в детстве, маюсь в промежутке между скучной игрой и еще более скучной книгой. Но это «убыстрение» имеет явную зависимость от человеческого пренебрежения Временем.
