— Кто сия пава (who's that stately dame)? — осведомилась Люсетт.
— Разве она не с тобой поздоровалась? — изумился Ван. — Лица я ее не разглядел, а по заду не узнал.
— Она одарила тебя щедрой улыбкой трущоб! — заметила Люсетт, поправляя зеленую купальную шапочку трогательно изящными движениями воздетых лопаток и трогательно посверкивая желтовато-бурым оперением подмышек.
— Пойдешь со мной, а? — спросила Люсетт, вставая с мата.
Глядя на нее снизу вверх, Ван мотнул головой и сказал:
— Ты поднимаешься словно Аврора!
— Первый его комплимент! — отметила Люсетт с многозначительным кивком, как бы призывая в свидетели невидимого слушателя.
Надев темные очки, он следил, как она встает на край прыжковой доски, как втягивает внутрь живот под резко проступившими ребрами, готовясь сорваться стрелой в янтарь бассейна. Мысленно спросил себя, в виде сноски, как бы просто так, — если темные очки, да и прочие приспособления для глаз, несомненно, искажают наше представление о «пространстве», не влияют ли они также и на манеру нашей речи. Две ладненькие девчушки, их нянька, похотливый водяной, плавательных дел мастер — все смотрели туда же, куда и Ван.
— А вот и второй комплимент! — сказал Ван, когда Люсетт вернулась к нему. — Ты — божественная прыгунья. Я, например, вхожу в воду с неуклюжим всплеском.
— Но ты быстрей плаваешь! — посетовала Люсетт, спуская бретели и ложась на живот. — Между прочим (by the way), правда ли, что моряков при жизни этого Тобакофф не учили плавать, чтоб смерть стала менее мучительной, если корабль идет ко дну?
— Возможно, простых моряков — нет, — сказал Ван. — Когда же сам мичман Тобакофф пережил крушение у Гавайя, он преспокойно плыл себе и плыл, отпугивая акул зычными старыми куплетами и всякой такой дребеденью, пока наконец его не подобрала рыбацкая лодка, — вот тебе одно из тех чудес, которое, на мой взгляд, возможно при минимальной спайке всех сопричастных.
Демон, сказала Люсетт, в прошлом году во время похорон поделился, что собирается купить остров в архипелаге Гавай («неисправимый мечтатель» — процедил Ван). Он «исторг фонтан слез» в Ницце, но рыдал еще пуще на предыдущей церемонии, в Валентине, где Марина также присутствовать не могла. Венчание — если угодно, по православному обычаю — напоминало плохое, фальшивое старое кино, батюшка — кретин, а дьякон — пьян, и — к счастью, пожалуй, — за плотной белой вуалью Ады, как под вдовьим трауром, оказалось совершенно не видно ее лица. Ван сказал, что слушать этого больше не желает.
— Нет уж, послушай! — парировала Люсетт. — Хотя бы потому (if only because), что один из ее шаферов (неженатых мужчин, которые поочередно держат венец над головою невесты) своей бесстрастностью в профиль и наглыми манерами (все норовил повыше задрать тяжелый металлический венец, так высоко вздымал его атлетическим жестом, словно нарочито хотел отвести подальше от ее головы) до того был похож на тебя, будто твой бледный, дурно выбритый двойник, посланец твой Бог весть откуда.
Из местечка с прелестным названием Агония, что в Терра дель Фуэго[467]. Он ощутил ужасающий трепет, вспоминая, как, получив там приглашение на бракосочетание (отправленное воздушной почтой той самой жуткой жениховой сестрицей), несколько ночей не мог избавиться от вереницы кошмарных снов, с каждым разом становившихся все тусклее (как и воздействие фильма с нею, который он на дальнейшей стадии своей жизни все смотрел и смотрел по разным кинозалам), и ему снилось, будто держит над нею венец.
— Отец твой, — добавила Люсетт, — заплатил фотографу из «Белладонны», чтоб сделал фото, — но, разумеется, истинная слава приходит только тогда, когда имя появится в кроссворде-головоломке этого вестника кино. А такому, все мы знаем, никогда не бывать, никогда, никогда! Ну что, ненавидишь меня?
— Да нет, — ответил Ван, проводя рукой по ее прогретой солнцем спине и почесывая ей копчик, чтоб киска урчала. — Увы, нет! Я вас люблю любовью брата иль, может быть, еще сильней. Хочешь, закажу прохладительного?
— Хочу, чтоб не отвлекался! — промурлыкала она, уткнувшись носом во вздутое изоголовье.
