Сколько было смеха, сколько слез, сколько неотделимых поцелуев, какой поток нескончаемых планов! Какая привольность, какая свобода любви! Две не связанные родством цыганки-куртизанки, девушка-дикарка в знойной «лолите», с губками, как маки, с темным пушком на коже, подобранная в каком-то кафе между Грассом и Ниццей, и другая, подрабатывающая фотомоделью (помнишь, в рекламе фирмы «Феллата» нежно тянет губы к восставшему стержню губной помады?), метко прозванная Ласточкин Хвост патронами любоцвета в Норфолк-Бродз, — обе определили нашему герою одну и ту же причину, закрытую для семейной хроники, по которой он при всей своей удали, оказывается, абсолютно не способен к детопроизводству. Подивившись предсказаниям двух Гекат, Ван прошел некоторое обследование, и все доктора, хоть и отмахнулись от самого симптома как от случайности, сошлись во мнении, что Ван Вин, как любовник пусть могучий и выносливый, должен оставить надежду на продолжение рода. Вот уж весело Адочка захлопала в ладоши!
Ну как, хочет она остаться с ним в этой квартире до весеннего семестра (теперь он время мерил семестрами), чтоб затем вместе отправиться в Кингстон, или, может, предпочитает на пару месяцев укатить куда-нибудь за границу — скажем, в Патагонию, Анголу или Гулулу, что в новозеландских горах? Остаться здесь? Так ей здесь нравится? Да, если не считать кое-какого имущества Кордулы, от которого неплохо бы избавиться, — вон, пожалуйста, раскрытая браунхильская «Альма-Матер для гетер» поверх портретика несчастной Ванды. Беднягу, скорее всего в Рагузе, звездной ночью пристрелила подружка ее подружки. Да, сказал Ван, печальная история. Интересно, крошка Люсетт рассказывала ему об одной недавней проделке? Как обе, безумные Офелии, устроили каламбурию с верхушечкой клитора? Вожделея испытать клиторическое наслаждение?
— N'exagérons pas, tu sais[386], — прибавила Ада, отвергающе отмахиваясь ладошками.
Люсетт утверждает, заметила она, будто бы она (Ада) подражала вою горных львов.
Ван осведомлен. Вернее сказать, об-инцест-влен.
— Вот именно! — подхватила его всепомнящая собеседница.
Да, кстати сказать, Грейс — именно Грейс — была истинной любимицей Ванды, pas petite moi[387] с моим маленьким крестулечкой. Разве не отличалась она (Ада) странной манерой вечно разглаживать складки прошлого — флейтиста изображать сущим импотентом (полноценным только с женой) или позволить лишь разок себя обнять благородному фермеру, с которым случилась скорая эякуляция, этакое кошмарное в русском языке словцо из заимствованных? И пусть, пусть это ужасно, но ей так хочется снова сыграть в скраббл, до того как они окончательно устроятся. Но где, как? Разве мистеру Ивану Вину с супругой не всюду будет одинаково чудесно? А как же «холостая» отметка в паспорте? Достаточно сходить в ближайшее консульство и либо возмущенными криками, либо неимоверной взяткой исправить ее на «брачную» на веки вечные.
— Ах, какая я все-таки умница! Вот же ее знаменитые карандаши! Так заботливо и вместе с тем так мило с твоей стороны было пригласить ее на ближайший уик-энд! По-моему, она в тебя влюблена даже больше, чем в меня, бедная киска! Карандаши Демон приобрел в Штрассбурге. В конце-то концов, она теперь уже полудевственница… («Я слышал, вы с папой…» — вступил было Ван, но зачин новой темы был скомкан)… и нам можно безбоязненно у нее на глазах позволять себе ébats[388] (намеренно произносит первую гласную à la Russe[389] в хулиганском раже, за что и моя проза так ценится).
— Ты звучишь пумой, — сказал Ван, — а она — причем, мастерски! — моей любимой viola sordino. Кстати, имитаторша она потрясающая, и пусть ты лучше ее в…
— О моих талантах и моих штучках поговорим в другой раз, — прервала его Ада. — Тема малоприятная. Давай-ка лучше посмотрим эти фотографии.
