Эксцентричный поступок — великое средство от великой скорби. Дед нашего мальчика немедленно принялся воплощать в кирпиче и камне, бетоне и мраморе, во плоти и в ее утехах фантазии Эрика. И постановил в последнем отстроенном доме стать первым дегустатором первой же гурии, которую наймет, а до того обречь себя на трудовое воздержание.
Должно быть, выглядело это до трогательности впечатляюще: пожилой, но все еще полный сил голландец, белый как лунь, с морщинистой крокодильей физиономией корпит при содействии дизайнеров-авангардистов над проектами тысячи и одного любоцвета-мемориала, которые он решил насадить по всему свету — быть может, даже и в дикой Татарии, которой, по его убеждению, управляли сперва «обамериканившиеся евреи», но в конце концов «Искусство искупило грехи Политики», и это глубоко оригинальное суждение можно бы и простить нашему любящему старику. Он начал с английской глубинки и с американского побережья и увлекся сооружением в духе Роберта Адама>{108} (безжалостно прозванного местными остряками «Адам-ДомВамДам, Мадам») неподалеку от Ньюпорта, на острове Родос, в несколько старомодном стиле: с мраморными колоннами, выуженными из древнегреческих морей и все еще хранившими вкрапление раковин Этрурии, — как вдруг внезапно, помогая поддержать пропилон, скончался от удара. А ведь строился всего лишь сотый из домов!
Его племянник и наследник, честный, но крайне консервативный торговец текстилем из Руинена (это, как говорят, где-то рядом с Цволле) при многочисленном семействе и малом обороте не позволил лишить себя миллионов гульденов, по поводу явного разбазаривания которых вот уже лет десять как консультировался со всякими психиатрами. Все сто любоцветов открылись одновременно 20 сентября 1875 года (и по сладкому совпадению старорусское наименование сентября «рюен», что можно произнести и как «руин», перекликалось с названием родного городка нашего впавшего в экстаз Провинциала). К началу нового столетия Венерины доходы продолжали прибывать (по правде говоря, то был уже последний приток). Году примерно в 1890-м одна болтливая газетенка сообщила, что из чувства благодарности и также из любопытства «мануфактурный» Вин всего один раз — и не более того — совершил со всем семейством поездку в ближайший любоцвет — и еще в ней говорилось, что Гийом де Мопарнас с негодованием отвергла предложение из Голливуда написать сценарий, посвященный этому важному и знаменательному событию. Что, несомненно, чистый вымысел.
Размах Эрикова деда оказался широк — от дебилизма до дадаизма, от Низкой Готики до Хох-модерна[340]. Воссоздавая свой рай, он даже позволял себе, хоть изредка, выразить прямолинейный хаос кубизма (с «абстракцией», отлитой в «бетоне»), копируя — в том смысле, что так прекрасно описан в карманном издании «Истории английской архитектуры» Валнера, подаренном мне любезным д-ром Лагоссом, — такие сверхутилитарные кирпичные коробки, как maisons closes[341] Эль Фройда из Любеткина, Австрия, или же дома первейшей необходимости Дюдока в Хладляндии.
Однако в целом дед склонялся прежде всего к идиллическому романтизму. Не лишенные вкуса английские джентльмены находили немало прелестей в Приюте Желаний, достойном сельском доме со стенами, оштукатуренными до крыши, или Шато Вальсинор с его персивидным дымоходом и крутобедрой мансардой. Нельзя было не восхититься остроумием Дэвида ван Вина, преобразившего новейший особняк в стиле английского ампира в благоустроенный дом фермерского типа или заново смонтировав монастырь на удаленном островке столь причудливо, что невозможно было отличить мавританский стиль от ватиканского, страсти от снасти, язвы от вяза. Незабываемо прелестно было Гнездышко близ Бравадчестера или у Квазиубани в прелестной глухомани к югу от виадука сказочной Палермонтовии. Мы высоко оценили способность ван Вина смешивать сельскую тривиальность (шато в хороводе каштанов; замок под стражей кипарисов) с особым внутренним убранством, возбуждавшим оргии, что отразилось в потолочных зеркалах эрогенетично юного Эрика. Наиболее эффективным функциональным моментом явилась естественная защита, которую архитектор поистине выкристаллизовал из окружающего ландшафта. Гнездилась ли «Вилла Венера» средь лесов, была ли окружена необъятным парком или выходила фасадом на нисходящие каскадом рощи и сады, подъезд к ней начинался с поворота на частное шоссе и продолжался лабиринтом оград и стен с неприметными дверями, ключи от которых имели лишь клиенты да охрана. Хитроумно размещенные прожекторы прослеживали путь идальго под маской и в плаще сквозь темные лабиринты зарослей; ибо одно из условий, придуманных Эриком, было таково: «каждое заведение должно открываться исключительно в полночь и закрываться с рассветом». Система звонков, которую, возможно, Эрик целиком изобрел сам (на самом деле столь же стара, как
