Направив Сигу сквозь пространство более десятка импульсов со своей планеты, Тереза летит к нему, и тому в своей лаборатории приходится помещать ее на стеклышко под мощным микроскопом, чтоб разглядеть крошечные, хотя по-своему совершенные, формы едва видимой возлюбленной, и грациозный микроорганизм тянется своими прозрачными отростками навстречу огромному влажному глазу. Увы, testibulus («пробирка» — не путать с testiculus, «орхидея») с плавающей внутри Терезой, этакой микрорусалкой, «случайно» выбрасывается Флорой, ассистенткой профессора Лимэна (к тому времени укоротившего имя), от рождения бледной как мрамор, темноволосой писаной красавицей, которую автор преобразил, и вовремя, в третьего пошлого манекена с блеклым пучочком.
(Впоследствии Антилия вернет себе мужа, Флору же выбросят за ненадобностью. Бравада Ады.)
На Терре Тереза вела кочующую жизнь корреспондента одного из американских журналов, что и дало Вану возможность изобразить политическую сторону жизни родственной планеты. Эта сторона далась ему без особых хлопот, отразив, по сути, мозаику тщательно подобранных фрагментов из собственных описаний «трансцендентального бреда» его пациентов. Звуковоспроизведение было нечеткое, собственные имена часто искажались, беспорядочный численник перемешал порядок событий, однако в целом разноцветные точки все-таки составили некую геомантическую картинку. Уже ранние экспериментаторы предполагали, что наши исторические хроники запаздывают по мостам времени>{103} примерно на полстолетия по сравнению с хрониками Терры, однако обгоняют кое-какие подводные ее течения. На момент нашей скорбной истории король Террийской Англии, очередной Георг (у кого было, надо полагать, не менее полудюжины предшественников с таким же именем), правил, или только что завершил правление, империей, которая была (с инородными пустотами и вкраплениями между Британскими островами и Южной Африкой) поразношерстней, чем крепко спаянная империя на нашей Антитерре. Особенно впечатляющий разрыв олицетворяла собой Западная Европа: еще с восемнадцатого столетия, когда доблестная бескровная революция сбросила с трона Капетингов и отразила атаки всех завоевателей, Террийская Франция расцвела под водительством двух императоров и ряда буржуазных президентов, последний из которых, Думерси, был внешне, пожалуй, куда импозантней милорда Голя, губернатора Люты! Восточнее, вместо Советнамурского Ханства с его жестоким ханом Coco, простиралась сверх-Россия, охватывающая весь бассейн Волги и управляемая Суверенным Сообществом Совершенствующихся Республик (таким название до нас дошло), явившимся на смену царям, завоевателям Татарии и Трста. И наконец, немаловажное: Атаульф Грядущий, белокурый гигант в щеголеватом мундире, тайная страсть многих британских дворян, почетный капитан французской полиции, великодушный союзник Руси и Рима, по слухам, занялся преобразованием пряничной Германии в великое государство со скоростными шоссе, безупречной армией, духовыми оркестрами и модернизированными бараками для неудачников и их потомства.
Несомненно, многое из этих сведений, добытых нашими террапевтами (как прозывались коллеги Вана), отдает халтурой; но все же везде превалирующей темой звучит мотив светлой радости. Теперь целью романа стало предположить, что Терра шельмует, что не такой уж там везде рай, что, возможно, кое в чем человеческий рассудок и человеческая плоть подвергаются на этой родственной планете мучениям пострашней, чем на нашей, не в меру очерняемой Демонии. В своих первых письмах до отлета с Терры Тереза только и делает, что восхваляет тамошних правителей — особенно российских и германских. В последних же посланиях из космоса она признается, что переусердствовала в смысле благодати; что на самом деле стала орудием «космической пропаганды» — такое признание требует смелости, ведь агенты Терры могли умыкнуть Терезу обратно или уничтожить во время полета, если бы им удалось перехватить волну ее признаний, теперь в основном устремленную в одном, только в одном, направлении, и не спрашивайте Вана, как именно и почему это делалось. К несчастью, признаемся, не только механицизм, даже морализаторство едва ли могло назваться областью, где мог Ван блеснуть; развитие и шлифование мыслей, изложенных здесь походя в нескольких фразах, заняли бы у него сотни две страниц. Не надо забывать, что лет ему было всего лишь двадцать; что он слишком много прочел и слишком мало открыл; и что яркие видения, возникшие перед глазами, едва он ощутил на террасе у Кордулы первые мучительные симптомы пробивающейся на свет книги, теперь теряли краски под натиском осмотрительности, как и те чудесные изделия, какие средневековые путешественники, вернувшись из Китая, не смели показывать венецианскому святоше или фламандскому обывателю.
