Ван прикрыл глаза, чтоб острее впитать золотистый поток переполнявшего его блаженства. Много, ах как много лет спустя будет он с удивлением вспоминать (неужто можно еще раз пережить подобный экстаз?) тот миг всепоглощающего счастья, полное стирание пронзительной, гложущей боли, всю логику отравы, бездоказательный довод того, что не может эта феноменальная девушка сохранять ему верность, любить его так же, как он любит ее. Он смотрел, как посверкивает Адин браслет в такт покачиваниям экипажа, как в еле заметных поперечных трещинках ее полных губ, слегка в профиль полураскрытых, розовится пыльцой на солнце высыхающая краска. Он открыл глаза: браслет действительно сверкал, но на губах не осталось и следа розовой помады, и одна лишь мысль, что он сейчас дотронется до этой бледной жаркой мякоти, угрожала возбудить скрытый вулкан, затаившийся под грузно восседавшей поверх другой девочкой. Однако искрившаяся потом шейка маленькой заместительницы внушала жалость, ее доверчивая пассивность охлаждала пыл, и никакое скрытое трение, в конце-то концов, не могло идти в сравнение с теми ощущениями, что ждали его в беседке с Адой. Резкая боль в колене тоже пришлась кстати, и благородный Ван уж упрекал себя за поползновение воспользоваться маленькой нищенкой взамен принцессы из волшебной сказки — «чья драгоценная плоть не должна рдеть от прикосновения карающей руки», — как сказал бы Пьеро в версии Петерсона.
С угасанием мимолетного жара сменилось и настроение у Вана. Надо бы что-то сказать, что-то предпринять, дело серьезное, или может оказаться серьезным. Уже подъезжали к Гамлету, маленькой русской деревушке, откуда дорога двумя рядами берез вела прямехонько в Ардис. Небольшая стайка сельских нимф в платочках, без сомнения немытых, однако восхитительно прелестных, с гладкими обнаженными плечами и высокой пышной грудью, двумя тюльпанами выпирающей из-под корсета, проследовала мимо в рощу, распевая на трогательном английском старинную частушку:
Thornes and nettles
For silly girls:
Ah, torn the petals,
Ah, spilled the pearls!
[296]— У тебя в боковом кармашке карандаш, — сказал Ван Люсетт. — Можно взять? Хочу записать слова этой песенки.
— Только чтоб не щекотно! — сказала девочка.
Протянув руку, Ван взял у Ады книгу и под прицелом ее странно насторожившегося взгляда написал на форзаце:
«Больше видеть его не желаю.
Я не шучу.
Скажи М., чтоб не принимала, иначе уеду.
Ответа не надо».
Ада прочла и медленно, не говоря ни слова, стерла написанное ластиком с верхушки карандаша, который передала Вану, а тот сунул карандаш туда, откуда взял.
— Ты такой вертлявый! — заметила, не оборачиваясь, Люсетт. — В следующий раз, — добавила она, — никому не позволю садиться на мое место.
Они уж подкатывали к крыльцу, и Трофиму пришлось тряхнуть за шиворот юного читателя в голубой ливрее, чтоб отложил книгу, спрыгнул и помог Аде выйти из экипажа.
Лежа под лиродендронами в своем плетеном гнездышке, Ван читал Антитеррениуса о Раттнере. Всю ночь ему покоя не давало колено; теперь, после обеда, кажется, немного успокоилось. Ада верхом отправилась в Ладору, и он надеялся, что она позабудет про гадкую скипидарную мазь, которую Марина велела ей для него купить.
Через лужайку к нему спешил камердинер, а с ним посыльный, стройный юнец, с ног до головы в черной коже, из-под фуражки выбивались каштановые кудри. Странноватое дитя со свойственным трагику-любителю пережимом огляделось по сторонам и вручило Вану письмо с надписью «лично».
«Любезный Ван!
Через пару дней я отбываю по делам армейской службы за границу. Если пожелаете повидать меня перед отъездом, буду рад встретить Вас (а также и других джентльменов, каких пожелаете пригласить с собой) завтра на рассвете, в месте пересечения шоссе на Мейденхэр с дорогой на Торфяную. Если же нет, прошу удостоверить кратким посланием, что никакого недоброжелательства ко мне не испытываете, равно как и к Вам, сэр, не таит ни малейшего недоброжелательства Ваш покорный слуга
Перси де Прэ».
О нет, у Вана не было ни малейшего желания видеться с этим графом. Что и передал он смазливому посланнику, застывшему подбоченясь с выставленным вбок коленом, как статист, ожидающий знака, чтоб по окончании арии Калабро удариться с сотоварищи в лихую кадриль.
