— А чего я тебя расстроил? Чего расстроил-то? — заторопился Ворон, чувствуя, что опасность миновала, и радостно расправляя крылья. — Все, по-моему, очень даже хорошо получилось. Любочка моя совершенно права, что отказала мужу. У нее есть женская гордость, она о женской чести все правильно понимает. Как это так: одиннадцать лет он таскался неизвестно где, по чужим койкам, а теперь — здрасьте-пожалуйста, примите меня в свои объятия, потасканного и неизвестно какими болезнями зараженного. Да если бы она ему не отказала, я бы ее уважать перестал!
— А как же Родислав? Для него это было очень важно, он же не хочет быть импотентом, — встрял Ветер. — Люба бы ему уступила, и все бы у них хорошо получилось, и они бы снова полюбили друг друга. Разве плохо?
— Эк у тебя все просто, — досадливо отмахнулся Камень. — Здесь невозможно угадать, как было бы правильно, а как неправильно. Все зависит от результата. Если бы получилось так, как ты, Ветер, нарисовал, то, конечно, было бы здорово, никто и не спорит. А если бы у них все получилось и Люба стала бы любить его еще сильнее и поверила в то, что он опять ее любит, а Родислав начал бы с новой силой таскаться по бабам? Это как, по-твоему? Хорошо, что ли? Или у них бы ничего не получилось, и Родислав окончательно убедился бы в том, что он полный и безвозвратный импотент, и стал бы на этой почве психовать, запил бы или в таблетки ударился. Тоже, что ли, хорошо? Сейчас у них отношения хоть в каком-то равновесии, а этот интим мог все разрушить и испортить. Так что я склонен согласиться с Вороном, хотя за Родислава мне, конечно, ужасно обидно. Если ты, глупая птица, не ошибся и все прочитал у него в голове правильно, то Родислав сильно упал в моих глазах. Я огорчен.
— Да брось ты, — легкомысленно дунул Ветер. — Все человеческие самцы такие, других не бывает. Ты просто идеализируешь своего Родислава, потому что он твой любимчик, а он такой же, как все остальные.
— Ты не можешь судить… — начал было Камень, но Ветер не дослушал его и перебил:
— Могу я судить, могу, потому что мотаюсь испокон веку по всему свету и всякого повидал. Уж можешь мне поверить, я и за первобытными самцами наблюдал, и за древними римлянами времен братьев Гракхов, и за греками, когда там еще Платон и Сократ жили, и за галлами, и за индейцами, и за индусами. Да за всеми! Во все времена человеческие самцы мерились друг с другом длиной своего этого самого и количеством покоренных женщин: у кого больше — тот и лучше. За миллион лет так и не поумнели.
Камень в ужасе слушал то, что говорил Ветер.
— Неужели это правда? — тихо спросил он Ворона.
— Наш Ветер никогда не врет, — уныло подтвердил Ворон. — Всегда правду-матку в глаза режет. Я знал, знал, что тебя это огорчит, ты про человеков имеешь гораздо лучшее мнение, но что я мог сделать? Я же не мог его заткнуть, а он со своей правдой вечно лезет! Никакой деликатности в нем нет. Да ты не огорчайся, давай я тебе лучше интересное расскажу, хочешь?
— Хочу! — послышался с высоты голос Ветра.
— Уйди, противный, тебя не спрашивают. Расстроил Камешка до невозможности, а теперь еще интересное ему подавай! Перетопчешься.
— Рассказывай, — плаксивым тоном потребовал Камень, — отвлеки меня от печальных раздумий.
— Как вы думаете, — торжественно и неторопливо начал Ворон, — кто был тот мужчина, который спас Любу от грабителя?
— Тайный поклонник, — тут же предположил Ветер. — Он давно влюблен в Любу, но не решается познакомиться с ней и признаться в своих чувствах.
— А ты, Камешек, как думаешь?
— Я думаю, что это просто мужественный и добропорядочный человек, который не смог смириться с тем, что на его глазах обижают слабую женщину, — строго произнес Камень.
— А вот и не угадали! — обрадовался Ворон. — Это был тот мужик, который сидел в скверике перед зданием суда, когда Геннадия Ревенко судили. Только тогда он старше выглядел, а теперь моложе. Но это точно он, я не ошибся.
— Как это ты не ошибся, когда как раз ошибся, — с упреком поправил его Камень. — Он тогда, во время суда, был моложе на девять лет, а сейчас стал старше. Вечно у тебя в голове путаница.
