— Похоже, вы не очень-то жалуете Иных, таких как я? — сказал он. — Но времена ведь изменяются, а, командант?
— Причем в худшую сторону, — проговорил дорсаец.
— Увы, это правда, — вздохнул Аренс. — А вам никогда не приходило в голову, что мальчик тоже может быть одним из нас, Иных? Нет? Ладно, не хотите о мальчике, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Держу пари, что у вас другие поэтические пристрастия. Возьмем, например, «Королевские идиллии» Теннисона[2] — о людях и о войнах.
— Вот это мне знакомо, — сказал дорсаец, — неплохая вещь.
— Тогда вы должны помнить, что говорит Король Артур о том, как меняются времена. Король Артур и сэр Бедивер в конце концов остаются одни, и сэр Бедивир спрашивает короля, что будет теперь, когда Круглого Стола не станет, а сам Артур отправится в Авалон[3]. Вы помните, что ответил Артур?
— Нет, — покачал головой Малахия.
— Он отвечает, — и тут Аренс начал громко декламировать:
— Сменяется порядок старый новым...
И Господу приходится следить, чтоб ни один обычай добрый...
Аренс замолк и посмотрел на старого солдата, чтобы убедиться в произведенном впечатлении.
— Не испортил мир, — вмешался вдруг скрипучий торжествующий голос.
Они обернулись, все одновременно. Авдий, третий из учителей Хэла Мэйна, вышел через окно на террасу и стал между ними. За его спиной стоял, подняв пистолет, пятый спутник Аренса.
— Вы забыли закончить цитату, — упрекнул Авдий Аренса. — И это так похоже на вас, Иной Человек. Для Бога вы — не более чем струйка дыма. И ваша судьба тоже в руцех Господних — вот так!
Неожиданно для охранника Авдий сделал еще шаг вперед и с последними словами щелкнул своими костлявыми пальцами под самым носом Аренса.
Аренс рассмеялся, но вдруг выражение его лица резко изменилось.
— Охрана! — крикнул он.
Будто невидимая молния, по террасе пронеслась волна напряжения. Через мгновение после того, как Авдий щелкнул пальцами, трое из четырех охранников переключили свое внимание с Уолтера и Малахии на Авдия, наведя на него пистолеты. И лишь один продолжал держать под прицелом Малахию. Теперь же, подстегнутые окриком Аренса, словно ударом хлыста, оплошавшие и почти впавшие в панику охранники снова взяли под контроль свои прежние цели.
— О... какие вы дурачки, маленькие дурачки! — мягко сказал Аренс. — Смотрите!
Они виновато взглянули на него, как нашкодившие щенки.
— Этот уроженец Мары, — Аренс показал на Уолтера, — совершенно безобиден. Экзоты в принципе отрицают любое насилие — любое! Вот на фанатика пистолет навести стоит. А вот этот старик?
Он показал на застывшего, как изваяние, Малахию.
— Я бы не рискнул закрыть одного из вас — даже вооруженного — с ним, невооруженным, в темной комнате, если бы хотел снова увидеть этого человека живым.
Он замолк. Охранники продолжали стоять, подобострастно глядя на него.
— Вы трое следите за командантом, — наконец тихо заговорил он снова. — А остальные двое пусть присмотрят за нашим религиозным другом. Ну а я уж как-нибудь постараюсь справиться с экзотом. — Он улыбнулся, пытаясь снять напряжение.
Пистолеты нацелились в указанных направлениях, оставив Уолтера без надзора.
На мгновение он ощутил, как его захлестнуло чувство, похожее на стыд. Но великолепно отлаженная машина сознания, о которой упоминал Аренс, пришла в действие, и волна иррациональных эмоций, на миг охватившая его, отхлынула, снова уступая место потоку мыслей. Аренс повернулся к Авдию.
— У меня такое впечатление, что вы вообще не особенно любезный человек.
Авдий стоял перед Аренсом, невозмутимый и бесстрашный, и молча смотрел ему прямо в глаза. Фанатик борьбы против фанатизма, вероотступник, отвергнувший повальную и неистовую религиозность породившей его Осколочной Культуры, этот квакер, почти не уступавший в росте Аренсу, во всем остальном был его полной противоположностью.
Сейчас Авдий отчетливо сознавал, что мальчика, которого он учил и воспитывал, ему необходимо защитить любой ценой, даже ценой собственной жизни. Глядя на квакера, Уолтер, проживший с ним бок о бок четырнадцать лет, понял, что тот прекрасно разобрался в обстановке и готов на все. Авдий же воспринимал этот последний момент своего бытия не с безразличием воина-профессионала, как Малахия, и не с философским стоицизмом, как Уолтер, а с каким-то неистовым, мрачным и пылким восторгом.
