Каждым утром Яков и хозяин ожидают у подъезда пассажиров с вокзала.
Вот уже с конца Херсонской потянулись извозчики, ближе и ближе, и видны уж чьи-то желтые коробки, дорожные саквояжи, нескладные узлы, а потом и помятые от дороги, с любопытством озирающиеся лица пассажиров.
С любопытством смотрят и те, кто возвращается в свой родной город Булынчуг, знакомый им до каждого заборчика, до каждой будочки с сельтерской водой.
И все же — глазеют: может быть, за недельку отсутствия ненароком сгорела какая-нибудь постройка; может быть, на чьем-либо магазине висит полотняный плакат о дешевой распродаже товаров или на городских тумбах расклеили новую афишу о боевом кинофильме или о приехавшем знаменитом гастролере…
А тот, кто никогда прежде не бывал в славном городе Булынчуге, кто, может быть, второй раз его и не посетит, — с законным любопытством смотрит на каждую дощечку с названием улицы, на каждое здание, похожее на десяток только что встречавшихся других, на каждого проходящего мимо горожанина, на вывески парикмахеров, учреждений и зубных врачей.
Все это — для того, чтобы при случае сказать, что кроме Москвы, Казани, Харькова и еще двух десятков других городов он знает еще и этот — Булынчуг, где, например, Херсонская начинается почти сразу от вокзала (а вокзал, помнится ему, белый и трехэтажный…), где, помнит он, было скучно или весело, прибыльно или убыточно, где, кажется, больше евреев, чем русских, а может быть — и наоборот…
И думает такой русский путник, что узнал Россию, родину свою, по количеству своих остановок на вокзалах и в гостиницах, по запомнившимся зданиям и улицам или церквам и проституткам.
Так и прячется Россия от себя самой — за камни зданий, за вывески и ярлычки, за топь деревенской тишины и повозку городского шума. И не знает Россия своего путника — русского. — Хозяин, — говорит Яков, — извозчик забирает праву сторону и с камня съехал: так и есть — к нам пассажир…
Одну минуту оба всматриваются в приближающегося извозчика, он издали еще кивает им головой («Везу…»), а остановившись у «Якоря», оборачивается к седоку и громко, чтобы слышал Абрам Нашатырь, говорит:
— Извольте, пожалуйста… Самые лучшие номера, гражданин: это у нас в городе уж всем известно… не беспокойтесь…
Яков подхватывает вещи пассажира, а Абрам Нашатырь с любезной улыбкой снимает свой полотняный картуз и так держит его над головой; пока приехавший рассчитывается с извозчиком.
— Яков!… — кричит вдогонку старику Абрам Нашатырь. — Дай им самый хороший номер…
И когда обескураженный любезностью пассажир подымается уже наверх, Абрам Нашатырь вынимает из кармана два гривенника и протягивает без слов ожидающему извозчику. И возница берет их за то, что не повез пассажира в меблированные комнаты «Интернационал» булынчугского гороткомхоза…
Так начинался день хозяина «Якоря» — Абрама Нашатыря.
Часть первого этажа тоже можно было приспособить под меблированные комнаты.
Так бы поступил Абрам Нашатырь, не встреть он на своем пути теперешней сожительницы — Марфы Васильевны.
И кто знает: если бы не эта женщина, смог ли бы недавний базарный торговец гусями и курами справиться со своим новым делом так, чтоб «Якорь» в Булынчуге сделался самой известной гостиницей?…
Пришел Абрам Нашатырь в булынчутский откомхоз подписывать договор на снятый в аренду дом на Херсонской.
Пока подготовлялись все нужные бумаги, сидел на диванчике в канцелярии и ждал.
Слышит вдруг, из-за какого-то стола женский голос выкликает:
— Кто здесь Абрам Натанович Нашатырь? Встрепенулся и быстро подошел.
— Я Нашатырь.
— Садитесь и анкету вот эту в пяти экземплярах заполните.
Михаил Козаков
Присел у стола, анкету не без труда начал прочитывать. Прочесть — еще полбеды, писать — плохо умел даже на родном языке, по-еврейски.
— Извиняюсь, — обратился он к канцеляристке. — Может, вы будете писать, а я вам буду говорить? Так скорей будет, потому что у меня на правой руке палец больной…
Руку засунул в карманы пиджака, а глаза просительно и обещающе перевел на канцеляристку. И тогда только рассмотрел ее лицо и всю ее.
Женщине было лет под сорок.
