– Прошу вас, попытайтесь вспомнить!
– Не знаю, – проговорила она, когда кашель утих. – Все, что знаю, рассказала в полиции.
– Он сделал копию?
На сей раз в ее глазах вспыхнуло пламя уверенности:
– Ну еще бы. Всегда делал. От всего копии оставлял. Мало ли что.
– И вы знаете, где он ее оставил?
– Да.
Мое сердце подпрыгнуло.
– Да?! Где?
Она ухватила меня за руку и слабо прижалась к ней, словно чтобы исповедаться в последней тайне:
– У всех на виду, прямо под носом спрятал.
– У всех на виду? Под носом?
– Да.
– Где именно?
Она покачала головой:
– Не знаю. Он не сказал.
Она вновь потянулась к банке. Я наполнил, но выпить на сей раз не дал.
– Где именно?
Она замотала головой, как резвая лошадка:
– Не знаю. Не знаю!..
Я вылил немного рома на пол – от ужаса у нее перехватило дыхание.
– Нет… нет… не надо, прошу вас!
– Где под носом, где на виду, миссис Мозгли?
Страх закрался в ее глаза.
– Прошу вас, дайте мне выпить!
Я перевернул фляжку с ромом вверх дном. Жидкость полилась струей. Миссис Мозгли дернулась вперед, и слова понеслись потоком – она говорила все подряд в надежде, что я перестану транжирить драгоценное спиртное.
– Я не знаю. Разве ж он мне скажет. Он не мог. Он так волновался, что едва говорил. Едва кушал. А потом куда-то пропал на неделю. Там-то ее же ведь и встретил. Поэтому-то все и разузнал. А уж как вернулся – и вовсе кушать перестал.
– Что – все разузнал?
– Все как есть. Уж как ее встретил – так все, до последнего. До самой капельки. Она же ведь ему и выложила. Все рассказала, как есть. А ей-то что! Извергиня! А он вернулся бледный, что привидение. Не ел, не спал – ничего. Только ходил взад-вперед всю ночь. Я ему говорю, шину сломаешь, а он и ухом не ведет. Мамаша, говорит, если что со мной завтра в школе стрясется, вы меня рядом с папашей похороните, уж не забудьте.
Я отдал ей ром и с жалостью посмотрел, как она высосала его – со всхлюпом, словно из ванны спустили воду. На секунду старуха примолкла.
– С кем он встречался?
– С Гуэнно.
– Гуэнно – а как дальше?
– Гуэнно, и все.
Опять повисла пауза. Мамаша Мозгли уже дышала, как марафонец. Я мягко потрепал ее по плечу:
– Миссис Мозгли, вы говорите, что эта Гуэнно ему что-то сообщила? То, что не понравилось Лавспуну?
Она посмотрела на меня – огонь в ее глазах угасал, будто фитилек керосиновой лампы прикрутили на ночь.
– Да. – На миг ее опустошенный взгляд зацепился за мой, и голова старухи упала на грудь. Тусклый светильник разума погас. – Пропала головушка, – вновь монотонно запричитала она. – Пропала головушка.
Когда я уходил, вновь заскрипело кресло – ритмический аккомпанемент безысходной мантры материнской скорби.
– Пропала головушка, сынок родимый.
Отыскал ли ее Ноэль? После тайфуна трупы родственников Гермионы Уилберфорс выловили из воды местные рыбаки, но Гермионы не было среди них. Предприняли поиски – и ничего не нашли. На том бы делу и конец. Если она и осталась в живых, пираты, которыми кишели прибрежные воды Борнео, скоро заставили бы ее об этом пожалеть. Но тут из джунглей стали просачиваться странные истории. Нелепые, невероятные истории о белой женщине, которая там якобы поселилась. Никто из людей знающих в эти россказни не поверил. Ни чиновники в Сингапуре; ни раджа в Сараваке. А вот Бартоломью поверил – этот взбалмошный сэр Галахад продолжал свой поход вопреки советам даже после того, как его бросили все проводники и носильщики. Дневник, который жена епископа выменяла на медные котелки, обрывается – через шесть недель одиночества – лихорадочными малярийными каракулями. «Я видел ее, – написал Ноэль в последнюю неделю, одолеваемый недугом, неспособный двигаться. – Я видел ее. – А затем последние слова: – Веровать – значит верить в то, чего пока не видел». Галлюцинация, порожденная безумием лихорадки? Разумеется. Другого объяснения быть не может. Вероятность того, что эта женщина вообще попала в джунгли, ничтожна. А найти Гермиону он не мог ни при каком раскладе. Ничего по-настоящему удивительного не было в его судьбе, никакой тайны. Кроме одной: он взял с собой фотоаппарат.
* * *
Я медленно объезжал бескрайний газон, простиравшийся перед входом в Музей, и щурился, когда солнце отблескивало от плексигласового носа «ланкастера». Приобретенный в 1961 году у знаменитой 617-й эскадрильи «Разрушителей плотин»,
