А зори здесь тихие… В списках не значился - страница 50

И еще – копил силы. Потому что их было мало. Очень мало, а левая рука уже ничем не могла помочь.

Он все вложил в этот удар, все до последней капли. Немец почти не вскрикнул, только странно, тягуче вздохнул и сунулся на колени. Старшина рванул его автомат, но немец, падая, запутал ремень, а терять уже нельзя было ни секунды. На вздох этот, на шум падения могли выйти из дома, и Васков бросился к дверям, как шел – с одним наганом. Только успел еще гранату из кармана выхватить и в левую руку перекинуть. Бесполезную гранату в бесполезную руку. Рванул скособоченную дверь, прыжком влетел в избу:

– Хенде хох!..

А они – спали. Отсыпались перед последним броском к железке. Только один не спал: в угол метнулся, к оружию, но Васков уловил этот прыжок и почти в упор всадил в немца последнюю свою пулю. Грохот ударил в низкий потолок, немца швырнуло в стену, а старшина забыл вдруг все немецкие слова и только хрипло кричал:

– Лягайт!.. Лягайт!.. Лягайт!..

И ругался черными словами. Самыми черными, какие знал.

Нет, не крика они испугались, не гранаты, которой тряс старшина. Просто подумать не могли, в мыслях представить даже, что один он, на много верст один-одинешенек. Не вмещалось это понятие в фашистские их мозги, и потому на пол легли. Мордами вниз, как велел. Все четверо легли: пятый, прыткий самый, уж на том свете числился с последней той пулей. И повязали друг друга. Под пустым наганом аккуратно повязали, а последнего Федот Евграфыч сам связал и заплакал. Слезы текли по грязному, небритому лицу, он трясся в ознобе и смеялся сквозь эти слезы и кричал:

– Что, взяли?.. Взяли, да?.. Пять девчат, пять девочек было всего, всего пятеро!.. А – не прошли вы, никуда не прошли и сдохнете здесь, все сдохнете!.. Лично каждого убью, лично, если начальство помилует! А там – пусть судят меня!.. Пусть судят!..

А рука ныла, так ныла, что горело все в нем и мысли путались. И потому он особо боялся сознание потерять и цеплялся за него, из последних силенок цеплялся…

Тот последний путь он уже никогда не мог вспомнить. Колыхались впереди немецкие спины, болтались из стороны в сторону, потому что шатало Васкова, будто в доску пьяного. И ничего он не видел, кроме этих четырех спин, и об одном только думал: успеть выстрелить, если сознание потеряет. А оно на последней паутинке висело, и боль такая во всем теле горела, что рычал он от боли той. Рычал и плакал: обессилел, видно, вконец.

И лишь тогда он сознанию своему оборваться разрешил, когда окликнули их и когда понял он, что навстречу идут свои. Русские…

«Привет, старичок!

Ты там доходишь на работе, а мы ловим рыбешку в непыльном уголке. Комары проклятые донимают, но жизнь все едино райская, старик! Давай цыгань отпуск и рви к нам.

Тут полное безмашинье и безлюдье. Раз в неделю шлепает к нам моторка с хлебушком, а так – хоть телешом весь день гуляй. К услугам туристов – два шикарных озера с окунями и речушка с хариусами. А уж грибов!..

Сегодня с моторкой приехал какой-то старикан без руки и с ним капитан – ракетчик. Капитана величают Альбертом Федотычем (представляешь?), а своего старикана он именует посконно и домотканно – тятей. Что-то они тут собираются разыскивать – я не вникал…

…Вчера не успел дописать: кончаю утром.

Здесь, оказывается, воевали, старик. Воевали, когда нас еще не было на свете.

Альберт Федотыч привез мраморную плиту. Мы разыскали могилу – она за речкой, в лесу. Я хотел помочь им донести плиту и – не решился.

А зори-то здесь тихие, только сегодня разглядел. И чистые-чистые, как слезы…»

1969