Она держала в руке белую лилию. В красивой обертке, как умеют в Париже. Она взглянула на часы — еще оставалось пятнадцать минут. Она дернулась сначала в одну сторону, потом решила пойти в другую и наткнулась на Критика. Он тоже пришел раньше.
— Мне никто никогда не дарил цветов. — Критик был похож на гадкого утенка.
Они отправились в кафе. Критик подходил Парижу. И Париж шел Критику. Так же вот и Саше Петрову подходил, и тот со своим рюкзачком подходил ночному, без отеля, а прямо на улице, Парижу. И племяннику Мариенгофа, художнику в кепке с длинным козырьком, Париж подходил — он подбирал овощи на базарах во время обеденного перерыва. А всем остальным, приезжающим из Москвы, кого видела Женщина в Париже, — успешным и известным, тамошним миллионерам и преуспевающим литераторам, — Париж не шел. И они выглядели плохо в Париже. Впрочем, некоторые это сами понимали: «Нет, не променяю свое ателье на парижскую мансарду!» Потому что ателье в Москве было ого-го каким.
— Я презираю женщин, которые носятся со своей красотой. То, что дано от родителей — биологическое, — мне кажется ничтожным и не заслуживающим внимания. Я тоже красивая. Ну и что? Талант, правда, тоже можно рассматривать как что-то данное родителями, частично биологическое. Но если талантливый художник не будет рисовать, никто не узнает о том, что он художник талантливый. Красивая женщина идет по улице, и все знают, что она красивая. Ерунда какая-то. Книга Ерофеева могла быть написана Еленой Щаповой, ее интонации. Таких красивых баб в Москве полцентра, все они могли бы рассказать кучу экзотических историй с дипломатами и иностранцами. Так что ценность «Русской красавицы» только в том, что она написана, а не в персонаже, не в открытии каких-то сторон в отношениях… Я, конечно, предпочитаю красивых уродам. Но с другой стороны — монстра Буковского интересней читать, чем красивого Ле Клезио. Жаль, что так.
Женщина и Критик сидели за дальним столиком, лилия лежала поперек соседнего стола. Они пили вино и были похожи немного на учеников последнего класса, то есть почти уже взрослые, но еще дети. Потому что прогуливают. Женщина старалась не думать о Писателе, как в детстве старалась не думать о возвращении домой, где мама, где разговор, где отчет, где опущенная голова…
— Его отец хотел пригласить меня на обед.
— Ну, меня он навряд ли захочет пригласить.
— А что ему останется? Ты же будешь, придешь, вот он и пригласит нас.
Они пришли к Критику. Это был прекрасный парижский дом с гигантскими воротами, с внутренним двориком, с выставленными под дождь в кадках зелеными растениями, консьержкой, вероятно. И с малюсеньким лифтом, в котором надо было стоять лицом друг к другу и дышать друг другу в лицо, в рот прямо. И они дышали до седьмого этажа. До последнего. В девятнадцатом веке здесь жили горничные, и это было хорошо — получалось смешанное общество. Горничные не должны были жить в пригороде, в гетто. А теперь здесь жили студенты, дети родителей, живущих на первом этаже. Или вот Критик из Ленинграда, с дедушкой-искусствоведом.
Это была маленькая комнатка, и если Критик ложился, то головой упирался в одну стену, а ногами в другую. Ну, почти. Прямоугольник неба был в стене. Окно было будто вырезано художником Баби, о котором рассказывал Критик, — тот вырезал куски из своих картин.
Они покурили, сидя на низенькой кровати, так что у Женщины было впечатление, что они на полу. И потом стали снимать с себя одежду. Здесь было мало места и нельзя было отойти, отвернуться, чтобы раздеться, и они сидя стаскивали с себя влажную одежду. И волосы у них были влажными.
Я-шел-сквозь-Ад-шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни тьмы-ни жаровен, ни чертей,
Но пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог.
Киплинг Р. «Пыль» И нет сражений на войне.
Он читал за ее спиной. «Когда слишком много эмоций, ничего не получается — ни в постели, ни в письме», — думала Женщина.
— У тебя было много женщин? — Она спросила, зная, что не много, времени у него не было на них, это сейчас у него оно наступало. И ему надо жить сейчас, а не по книжкам набираться знаний о жизни и женщинах.
