Один из тех, кто пригнал стадо, пожилой солдат с круглым простодушным лицом, стал доить корову в мятый котелок.
— Попьем молочка немецкого, — подмигнул солдат в кубанке.
— Дои, папаша, дои, с самого начала войны парного не пробовал, — сказал танкист и болезненно поморщился.
— Федор, глянь, Федор, — коровы! — Шустрый солдатик затряс своего товарища.
Контуженый вялой улыбкой растянул рот, а глаза, в которых на миг мелькнула живая мысль, остались далекими и пустыми. Но его товарищ все равно обрадовался и весело сказал всем:
— Ага, соображает! В понятие входит. Теперь дело пойдет на лад, теперь все на лад пойдет! Вот я ему молочка счас.
Подоткнув под брезентовый ремень обгорелые полы шинельки и, по укоренившейся за войну привычке не расставаться с оружием, передвинув карабин за спину, он ловко подсунул под корову котелок и начал цвикать молочными струйками, а сам с бедовым восторгом говорил:
— Во дела! В Германии коров доим. Во даем!
А «папаша» доил серьезно, не обращая внимания на зубоскальство, и струйки молока звонко били в мятые, видавшие виды солдатские посудины. И этот звук напомнил Сереже детство, когда он гостил у бабки в деревне. Каждый вечер, когда пригоняли коров, он шел с большой эмалированной кружкой во двор, где бабка доила Нежданку, комолую бодливую корову. Бабка надаивала ему прямо в кружку, и молочная пена вспухала шапкой. Выпивал ее четырехлетний Сережа, не переводя дух, а потом тяжело отдувался. Дед, пощелкав твердым, желтым от самосада ногтем по тугому животу внука, говорил в прокуренные вислые усы: «Ишь, насосался как клещ. Долго проживешь, молоко — не вода».
Бойцы переходили вместе с «папашей» и шустрым солдатиком от коровы к корове, стояли вокруг и, растроганно ухмыляясь, добрели лицом, подавали советы, пили парное молоко, восхищенно прицокивали языком и никак не могли насмотреться на эту простую деревенскую картину, от которой веяло домашним и родным.
Проходившие мимо солдаты останавливались и тоже смотрели, как доят коров, и растерянные улыбки блуждали по их лицам при виде этого мирного, полузабытого занятия.
И только немцы оставались безучастными и кутались в одеяла.
Подкатил штабной «виллис». Рядом с шофером сидел генерал. Солдаты с котелками в руках вытянулись. Немецкий унтер подал гортанную команду, пленные вскочили и застыли по стойке «смирно». Кто успел сдернуть с плеч одеяло, кто нет, и стояли они жалкие, покорные, всем своим видом выказывая почтение и раболепие перед высоким чином.
Генерал, вытянув шею, с заинтересованностью смотрел на рыбака, который сосредоточенно уставился на поплавок. Солдаты проследили взгляд начальства, разулыбались, предчувствуя потеху. Генерал вылез из машины и оказался высоким, стройным и молодым. В накинутой на плечи мятой, видавшей виды плащ-палатке, в пыльных сапогах, но уже в парадной, горящей золотом фуражке, он махнул рукой своим солдатам, мол, вольно — и пошел к берегу мимо немцев, даже не взглянув на них. И только затвердевшие желваки на свежевыбритом лице выдали непримиримое чувство к побежденным.
А рыбак, ничего не видя вокруг, занимался ужением.
— Клюет? — спросил генерал.
Солдат, оторопев от неожиданности, вытянулся, приложил руку к шапке.
— Покуда нет, товарищ генерал.
— Поглушили, наверное, всю? — Генерал окинул взглядом мутную воду, засоренную обугленными досками, полусгоревшей бумагой, перевернутой вверх брюхом рыбой. Густо посыпанное пеплом озеро походило на старое пыльное зеркало.
— Да нет, телепается кой-какая, — прочистил горло сибиряк. — Сорвалась одна.
— На что ловишь?
— На сухарь, товарищ генерал.
— Не возьмет, на мотыля надо.
— Возьмет, товарищ генерал, — уверенно заявил солдат. Он уже пришел в себя и смекнул, что генерал, видать, сам заядлый рыбак и никакого нагоняя не будет. — Не могет того быть, чтоб гвардия отступила. Вон какой город преклонили, а тут — чебачишка, подумаешь!
— Это верно. — Генерал согласно кивнул и посмотрел на зубчатую башню с флагом наверху.
Солдаты тоже посмотрели на флаг, и все подумали об одном и том же: победили!
— Молочка, товарищ генерал, свеженького.
