Мы ответственны за тех, кого мы экзюпери. Ляля и Валя сгребли все, что нашли в холодильнике, и через пятнадцать минут стояли на автобусной остановке. Я с ними не поехала: отчего-то стало противно. Сославшись на то, что много работы, я отправилась ночевать к себе.
В распределитель их не пустили, дежурный поговорил через дверь, не сказал ничего, что проливало бы свет на эту историю, – передачу, однако, принял. Об этом я узнала от Вали по телефону, когда далеко заполночь они с Лялей вернулись домой. Оба нервничали, выдвигали гипотезы и не знали, что делать. Может, у него паспорта с собой не было, предполагала Ляля, – и его забрали для выяснения личности. До нас дозвониться не смог, а больше в Москве у него никого нет. – А может, с милицией подрался? – выдвигал контрверсию Валя. – Они ему что-то сказали – а он такой гордый! Вечно лезет на рожон. Да ничего с ним не будет, – сказала я Вале по телефону, – сейчас уже на допросах не бьют. Через месяц отпустят – получит два года условно… Потом только за границу не будут пускать – это да. – Как ты можешь так говорить! Еще ничего не известно! – Ты что, не видел, что происходит? Каперсы, осетрина, икра…
Послышались гудки. Валя швырнул трубку. Я опешила. Зачем-то набрала еще раз. Валя долго не подходил, потом все-таки взял телефон и, когда услышал мой голос, бросил трубку опять. Я позвонила Ляле на мобильный, что случилось, почему Валя не хочет разговаривать со мной? – А у нас умный телефон. Он сам отключается, когда по нему говорят гадости, сказала Ляля.
Боже, они сплотились против меня. Кворум.
Я испытала нечто похожее на тошноту. Я сняла со стены фотографию Вали и убрала ее в нижний ящик стола.
Прошла неделя. Потап появился в дверях Валиной квартиры внезапно: небритый, грязный и в наилучшем расположении духа. Что случилось?! – Я немножко нарушил закон. Можно, я у вас вымоюсь? За батон хлеба и триста грамм чеддера он даже условно не получил – отделался издевками судьи («не умеешь – не воруй!»), штрафом и легким испугом. Это я не доглядела, сокрушалась Ляля, надо было его хотя бы почаще кормить. Ему есть было нечего! Он же только еду воровал… – Ну, это еще не известно. – Он сам мне рассказывал…
Ничего себе, подумала я. Она все знала! «У нас умный телефон»…
Оказывается, она все знала!
Это было слишком. Я вдруг почувствовала странное. Я почувствовала, что потерять Лялю – как исход всей этой истории – мне гораздо досаднее, чем потерять Валю. Когда-то Розочка, теперь вот Ляля. И мы со вздохом, в темных лапах сожжем, тоскуя, корабли… Что делать, чтобы жить налегке, приходится ломать чужие пьедесталы. И все же: а может, они, пусть даже сиюминутные, люди-гости – для меня честь? Сомнительная – а честь? О Ляля, сиятельная Ляля! Кто расскажет теперь о старых ступенях парадного, о фамильных подсвечниках и столе на сорок персон? Я жадно ловлю слова о жизни до-нынешней, запредельной. Все, что старше меня хотя бы на жизнь, – мучительно любопытно, даже не так: болезненно любопытно. Лом времени, великая ржавчина лет – все то, дотянуться до чего я уже не могу – или еще могу: до афиш на стене Розочкиной комнаты, до флажка на блестящем капоте «ЗИМа», до края туники кариатиды в парадном дома Мурузи, там должна быть та улица с деревьями в два ряда, подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда; и прочая ерунда – все это манит, морочит, золотая россыпь времен, таинственно коловращаясь, оборачивается новыми гранями, и противостоять их сверканию, блеску нет сил! Сорока – до осколков калейдоскопа минувшего. Загоревшись, до пепла сгорают глаза.
А у них это было! И они еще держатся за витой чугун перил!
К Кустовым я пришла расстроенная – из-за Ляли и Вали. Здоров ли, князь, что приуныл ты, гость мой, Маша мурлычет арию из Бородина, у вас какие-то неприятности? Что-то случилось? Меня обидел один человек. Он мне… нахамил. Представляешь, Маша, – я с ним разговаривала, ночью, а он бросил трубку. Первый раз в моей жизни кто-то бросает трубку…
– Не расстраивайтесь… Сердце в будущем живет, настоящее уныло, все мгновенно, все пройдет, что пройдет, то будет мило.
