Как-то Таня повела меня в кабинет к отцу. Я оробел, когда увидел важного, хорошо одетого человека. Он сидел на большом кожаном диване и читал газету. Таня стала тормошить его. Он снисходительно улыбался и мягко отводил ее рукой. А она все настойчивей лезла к нему, как бы желая показать, что ее папа добрый. И все поглядывала на меня с лукавинкой, как бы говоря: «Что, боишься его? А ты не бойся».
Встречались мы с Таней от случая к случаю. Привезет меня мама в Петроград — значит, увижу Таню. Не возьмет — не увижу. Как я ее просил, чтобы она взяла меня! Но жили мы бедно, и мама даже на железнодорожном билете экономила. Но когда брала с собой, как я был счастлив! И только одного боялся: а вдруг не застану.
Но она дома.
— Таня!
— Это ты, ты! — кричала она и бежала мне навстречу.
Нет, конечно, мы не обнимались и не целовались. Нам такое было чуждо, но мы брались за руки и радостно смеялись, глядя друг другу в глаза.
— Что это было? Не знаю. Любовь? Может быть. Но такого чудесного состояния у меня, уже никогда не было.
И как мы скучали друг по другу, как тосковали, когда долго не виделись. И вот тогда-то она и придумала переписываться.
— Будем писать каждый день, — и такой на меня устремленный взгляд, как бы даже просящий. — И все-все будем писать. Ладно?
И мы стали переписываться.
Папы и мамы, но особенно мамы, хотя и папы такие встречаются, почему-то считают нужным влезать в душу ребенка, будто сомневаются в его нравственной чистоте. Не знаю, как поступала Танина мама, но моя стала читать и мои, и Танины письма.
— Я и сейчас-то пишу с ошибками, а тогда, — сосед усмехнулся, — тогда чуть ли не в каждом слове по ошибке. Мама подчеркивала их толстым синим карандашом и заставляла меня переписывать по два, а то и по три раза.
— И еще посмотри, что ты пишешь? — говорила она: — «Скучаю». Но ты съел утром с верхом тарелку каши. Когда скучают, то по стольку не едят. Такое несовместимо. Или каша, или любовь, — и смеялась.
— Я больше не буду есть кашу. Но я скучаю по Тане.
— Ну-ну, посмотрим, что ты пишешь ей дальше…
Однажды Таня закончила свое письмо так: «Целую тебя. Таня.». Мамы не было дома, и это письмо от почтальона сразу попало мне в руки. Когда я дочитал до строчки: «Целую тебя. Таня.», всю эту строчку я исцеловал. Я задыхался от радости. Готов был нестись без оглядки, куда угодно. Так был бесконечно рад… Да, удивительное тогда было состояние…
Я написал тут же ответ и закончил письмо словами: «Крепко, очень, очень и еще раз очень крепко Целую». «Целую» — с большой буквы.
Как и раньше, мама нашла в моем письме множество ошибок, заставила переписать его.
— «Крепко, очень, очень и еще раз очень крепко Целую!» — сказала она, — совершенно не нужно. Рано тебе еще целоваться.
Тогда я принес Танино письмо, показал на слово «целую» и сказал, что иначе не могу.
— Ах, вон у вас уже куда зашло, — засмеялась мама и оставила в моем письме только «целую» и то с маленькой буквы. Но я и этому был рад, представляя, как Таня читает мое письмо и видит слово «целую».
И вдруг все рухнуло. Грянула Февральская революция. За ней Октябрьская. И Танина семья уехала за границу. Об этом я не сразу узнал. Как всегда, мама пошла по своим делам, а я побежал к Таниному дому. Поднялся по лестнице. Позвонил.
— Кто там?
— Это я, Миша.
Дверь приоткрыла незнакомая женщина.
— Никакой Тани здесь нет, — ответила она и закрыла дверь.
Я никак этому не мог поверить и стал дергать звонок еще, еще, еще раз.
— Ты чего хулиганишь! — сердито сказала женщина. — Сказано тебе: никакой Тани здесь нет. А которые жили здесь буржуи, так они удрали за границу.
Никогда еще такого невосполнимого чувства утраты у меня не было. Никогда не было так тяжело, как в тот день. Я был просто оглушен. В своей жизни я терял самых близких людей, горевал, но такой тоски, такой безысходности, как тогда, не было.
Михаил Владимирович (так звали соседа) задумался и, спустя некоторое время, продолжал:
— Прошло с полгода. К этому времени мы уже переехали в Петроград. И вот однажды Оля приходит домой и говорит мне:
— Ты знаешь, кого я встретила? Умри — не догадаешься. Галю, Танину сестру.
