И Пушкин на Дантеса по девьим снегам бредет и тут начинается воздымается ветр и сечет песок но идет ветр и сечет песок не в очи Дантеса а в очи Пушкина и засыпает и ослепляет его
И ветр сыплет песок в очи Пушкина как в кубок царя златой
О!.. Ох!..
А бель белизна снежной пелены и девьих холмистых снегов снегов холмов так встает пред заметенными очами Пушкина как лоно и лядвеи и нетронутый живот девы девы Натали-Натали в ночь когда дева стала женой и на снежные простыни ужель пала невинная курчавая редкая меткая долгожданная первая кровь
(Царь первый муж имперьи — ты уже второй!)
Но!..
Ужель и нынче кровь на девьи змеиные извивные снега простыни падет
Гой!.. Хорошо! Снежно! Смертно! Свежо!..
Но!..
А Дантес в черной шубе стоит на снежнотелой дуэльной поляне словно на лоне Натали на лоне девьих снежных мраморов снегов как курчавый вожделенный ягнячий островок меж двух наметенных сугробов меж ног
А Дантес в черной шубе как курчавый островок средь бель белизны наготы Натали-Натали средь бель белизны твоих лядвей неслыханных шелковых шелестящих ног ног ног ног лон
Ай Натали-Натали в одних тесных лосинах царя нага нага по снегам бредет
…к своему верблюду эфиоп…
Оставь мне нагую Натали-Натали в снегах в моих заветных тугих перезрелых плотоядных лосинах эфиоп
Гой! Царь! И ты курчавый островок?
Ай пусть пуля скорей хлещет режет рвет мой живот
…да что песок в мои очи метет
…да что родимый брат белоснежный верблюд в русских снегах сугробах разрываясь трескаясь от мороза девьими спелыми дивными кожами нездешними в ледовых холомах бредет бредет
И теперь уже Джунтайррр не песок а лед снег пьет жует
И теперь близок дик гортанен яр в русских снегах он он он
Гой!.. Хорошо! Свежо!.. Еще дыханье свежо! Еще живо!..
Но пуля разрастаясь распаляясь разливаясь не спотыкаясь еще ближе и ближе грядет
Пуля рдяная рваная родная долгожданная освободительница охранительница ближе чем он
Да?..
Ты хотел Господь?
И Пушкин глядит на пулю и улыбается он
О!..
…Аль пуля иль за все мои грехи мои плотяные за всех моих дев обагренных и жен удоволенных бредешь осой ледяной жгучей в фаллос древнеэллинский вечновесенний древнеаравийский мой
О!
А! Господь! опять Ты милуешь своего грешного певца и пуля летит влетает в живот и там вечный приют ее
А фаллос мой эллинский грешный цел нетронут и ему еще бродить
дымить творить сладить средь грядущих урожайных сладчайших русских дев и жен
О…
Ай поэт аль забыл про свой срок
Кого любит Господь — того в небеса молодым берет
Ай за пулей вослед входит ветр и песок ледяной сечет метет в алый сокровенный беспомощный щеняче розовый податливый настежь распахнутый невиновный живот
О!..
Ай родной брат верблюд Джунтайр это ты пришел это твой ветер это твой песок да ты опоздал на пятнадцать шагов (иль верст? иль веков?)
И смеркается слипается уходит навек девья поляна девье лоно Натали Натали и бель белизна девьих снегов и Дантес в черной шубе как курчавый островок на лоне лядвей ног
Ой Боже! Блаженно! Тепло! Хорошо!..
Да!..
Потом Пушкина несли на шубе Данзаса и он сказал;
— Грустно тебе Данзас нести меня. В детстве матушка не носила меня на руках а теперь вместо нее ты несешь меня. И еще сказал:
— Прости что я закапал кровию твою шубу дружок Но от крови тепло и темно и сонно мне и блаженно и далеко! Ой хорошо во своей во крови как дитю в молоке материнской груди томно сладко горячо!
Но!.. Ой!..
Ай если б не тот родной брат белоснежный верблюд ай если б не тот ветр да песок да Наталья нага в лосинах царя да Дантес как курчавый островок меж сахарных ног Ай Господи! Как блаженно что все это навек навзничь намертво наповал далеко!..
Потом Пушкина принесли в родной его дом где два дня он умирал на руках великого лекаря словознатца Даля
А Натали-Наталья боялась войти и увидеть как он умирает каменеет увядает а она привыкла видеть его вечно юнокурчавым а у умирающих власы не вьются не веселятся а печалятся выпрямляются а она не могла видеть его с прямыми кручинными власами
Потом Даль вышел и сказал:
— Раба божья Наталья он умер. Теперь не страшно войти.
Теперь у него иные пути.
И там жены не нужны…
