24/VI
Риту сняли с поста редактора “Горьковца”. Она лежит и плачет, ей нельзя видеться с нами, чтобы не навлечь подозрений в симпатиях к “врагу советского театра” (заголовок статьи Рейха в “Советском искусстве”. Таким образом у нее нет друзей ни там, ни здесь — она совсем одинока и раздавлена, она не знает, что делать, как жить, и плачет, ничего не понимая в жизненных несправедливостях.
26/VI
Пастернак: “Я понимаю, когда после долгой разлуки человек отворяет дверь и входит в комнату с радостными восклицаниями — А, сколько лет! Как я рад повидать вас снова! Наконец-то!.. Но, что бы вы сказали, если б этот человек через пять минут вышел из комнаты и снова вернулся с тем же восклицанием… и потом опять через десять минут… Я восторгаюсь нашей страной и тем, что в ней происходит. Но нельзя восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне удивляться тому, что уже не удивляет. А меня все время заставляют писать какие-то отклики, находить восторженные слова…”
28/VI
Тетя читала детям “Сон Обломова” — для картинного нравоучения о том, как бессмысленно и тупо жили прежде помещики. Ее слушали внимательно, когда кончила, помолчали, потом один из мальчиков мечтательно сказал: “Ох, мне бы так хоть денек пожить!..”
Ночью арестовали Зазубрина. А вечером перед этим он повстречался мне на прогулке — ехал из Москвы. Остановился, почесал черную бороду, начал рассказывать о планах жизни здесь. Уже купил цыплят, прикуплю еще, зимой будет свежая цыплятина. Корову тоже купил, ничего, хватает молока на семью, а то у меня ведь десять душ, денег нет, а тут нальешь молочка в тарелку, едят и сыты. Огород развел, баню построил отменную, погреб такой, что там на годы запасов можно наставить, скупил боченочки в ларьке из-под творога, буду в них капусту на зиму квасить. Скамейку сделал на обрыве, чтобы по вечерам сидеть и думать, как Лев Толстой… Потом давал советы, как садить и холить огурцы. Продергивать ли? Это как сказать — огурец тепло любит, его можно и потеснее садить, так одни говорят, а другие советуют пореже, чтобы не застилали. Да все равно — продергивать легче, чем реже сажать, там, глядишь, и пропадут какие — мало будет, а на частой посадке — выбрать можно лучшие… Похвалил помидоры моего огорода, сказал, что сам на будущий год думает широкие посадки развести — вот, посадил картошку нынче, чтобы видеть, на каком месте как растет — судя по этому буду на следующий год сажать уже по-разному… Я ведь каждую копейку, что заработаю, несу в хозяйство, много денег вбил уже, сам хожу в чем попало, лишь бы основаться покрепче и зажить так, чтобы ни от кого не зависеть…
И ни в тоне голоса, ни в мыслях — ни тени не было от тревоги за свою судьбу, только раз обмолвился, что неприятно, мол, меня все в друзья к Крючкову записывают, а все знают, что он меня ненавидел… Как может человек жить какой-то напряженной внутренней жизнью, скрытой от всех, и в то же время заботиться о кормушках для цыплят и об осенних посадках яблонь, которые созреют через десять лет.
30/VI
Как только жизнь чуть-чуть отпустит от постоянных мыслей о необходимости жить по-другому, лучше, чище, скромнее — так сразу снова овладевают мысли грязные, мелкие, посторонние…
Процесс перестройки — это совсем не декларация. Конечно, и декларация поднимает дух — говоришь хорошие слова, даешь торжественные обещания, но потом, за первыми днями восторга от собственной внутренней силы начинаются дни нормальной жизни, и снова вылезает старое нутро… Вот чего надо бояться.
Каждый раз я решал утро следующего дня встречать благодарностью жизни — и вот прошло только десять дней — и снова просыпаешься уже с мелкими мыслями о том, что сделать, куда сходить, как и что — и сразу обыденное настроение охватывает и перестаешь замечать красоту окружающего. Только иногда вечером, в тишине, сидя у окна задумаешься, глядя на лес и поле перед тобой — и тогда мысли текут хорошие, очищенные от забот дня, мысли, которые видят сквозь ряд лет… А то уж очень увязаешь в дне… и становится понятным смысл грозной пословицы: “Довлеет дневи злоба его”… Да, довлеет, и от этого порой становится грустно, или раздражаешься беспричинно, или хандришь. Но как только встряхнешься, начнешь думать о дальнем — так снова — ясность духа, желание жить и работать среди людей и хорошее равнодушие к тому, чем когда-то был…
