При лампе — ничего.
А потушишь ее —
из-за печек,
из-под водопровода
вылазит тараканье
всевозможного рода:
черные,
желтые,
русые —
усатые,
безусые.
Пустяк, что много,
полезут они —
и врассыпную —
только кипятком шпарни.
Но вот,
задремлете лишь,
лезет
из щелок
разная мышь.
(1922)
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он, и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
(1915)
Одинаково — и почти одновременно — оформляются клятвы:
Подъемля торжественно стих строкоперстый,
клянусь — люблю
неизменно и верно!
(1922)
Присягну
перед целым миром:
гадок чай
у частных фирм.
(1923)
С философией лирические герои поэм и реклам разделываются с одинаковой легкостью:
Я знаю: гвоздь у меня в сапоге
Кошмарней, чем фантазия у Гете.
Разрешаются все
мировые вопросы,—
лучшее в жизни —
«Посольские»
папиросы.
Иногда получаются замечательные контаминации:
Вам ли понять,
почему
я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду грядущих лет?
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт!
Хватайтесь
за этот
спасательный
круг!
Доброкачественно,
дешево,
из первых рук.
Или уж вовсе на грани кощунства:
Если
я
чего написал,
если
чего
сказал —
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Глядит глазасто
верст за сто:
всё тут,
и земля и труд.
Летит перекличка:
да здравствует смычка!
Или еще, на темы пресловутого быта — который он ненавидел и который вынужден был рекламировать:
Впрочем,
раз нашел ее —
душу.
Вышла
в голубом капоте,
говорит:
«Садитесь!
Я давно вас ждала.
Не хотите ли стаканчик чаю?»
Что делать?..
Положение отчаянное…
Беги
покупай печенье Чайное.
И, как два примера абсолютной тотальности:
Я над всем, что сделано, ставлю nihil!
Все, что требует
желудок,
тело
или ум,—
все
человеку
предоставляет ГУМ.
ГУМ предоставляет всё. Над остальным ставим nihil.
Маяковский — поэт вывесок и поэт-вывеска. И это очень эффектно в обоих случаях.
Правда, он тут не первый: первый, как почти во всем, Блок. «Чуть золотится крендель булочной» — из этого (1906) выросли все вывески Маяковского. Но как город начала века немыслим без электрической вывески — чуть ли не главной приметы урбанистического пейзажа у нас и точно главной в Америке,— так и лирика начала века уже немыслима без рекламы и саморекламы. Вся жизнь его была такой город с вывесками; но будем помнить, что это город двадцатых, в нем есть порт, в порту пароходы (и порт — любимое его место, он в каждом приморском городе подолгу там гуляет), и все городские страсти подсвечены дешевой и неотразимой экзотикой. Маяковский — современник Грина, Вертинского с его банальным, бананово-лимонным Сингапуром, но что же сделаешь, и банальность эта, сдобренная иронией, все равно обаятельна; Маяковский — московский двойник Гумилева, по-своему развивающий две главные его темы — неутомимую экспансию героя-завоевателя и полную его беспомощность перед женщиной, которую он завоевать не может. Отсюда ревность Лили к Ахматовой — и Ахматовой к Лиле — и странная взаимная приязнь Ахматовой и Маяковского.
Лично они общались очень мало, хотя в «Бродячей собаке» им трудно было не встречаться; Ахматова оставила крайне скупые устные воспоминания и одно, не самое удачное, стихотворение — «Маяковский в 1913 году». Когда у Ахматовой попросили воспоминания для скандального тома «Литнаследства», она, по воспоминаниям Лидии Чуковской, отказалась: «Я в сущности очень мало знала его — и только издали… Да и зачем мне бежать за его колесницей? У меня своя есть. Кроме того, ведь публично он меня всегда поносил, и мне не к лицу восхвалять его». Насчет «поносил» — неправда: будучи влюблен, он всегда напевал ее стихи, как ревниво свидетельствует все та же Лиля,— особенно часто «Мальчик сказал мне «Как это больно», и мальчика очень жаль». По-настоящему важная встреча была одна: «Помню, как-то шла по Морской. Шла и думала: вот сейчас встречу Маяковского. И вдруг вижу — действительно идет Маяковский. Он поздоровался и говорит: «А я как раз думал о Вас и знал, что Вас встречу». Пошли вместе; о чем-то говорили. Он читал мне свои стихи, кажется «А вы могли бы?»» (так этот устный рассказ воспроизвела Н. Реформатская). Как свидетельствует Цветаева (впрочем, когда она говорит о людях хорошее, верить ей трудно, ибо она приукрашивала всех), Маяковский осенью 1921 года «с видом убитого быка» расспрашивал всех, действительно ли Ахматова покончила с собой после казни Гумилева. «Стихи Ахматовой не хрупки, они монолитны и выдержат давление любого голоса»,— говорил он Симону Чиковани в Тбилиси уже в двадцать шестом.
