Я вернулся в наш лагерь в Ной—Рофене только к концу дня и сразу же приказал пилоту готовить самолет к ночному вылету в Берлин. Вскоре Йодль передал мне телефонограмму из рейхсканцелярии: аэродром Гатов не принимает, поскольку… находится под огнем вражеских батарей. В самом Берлине осталась одна—единственная «взлетно—посадочная полоса»: участок шоссе между Бранденбургскими и Шарлоттенбургскими воротами. С наступлением темноты здесь совершали посадку транспортные «Юнкерсы» люфтваффе — и это был единственный путь снабжения берлинского гарнизона оружием и боеприпасами. Именно по этому воздушному мосту в Берлин должны были прибыть 2 роты эсэсовских добровольцев, выразивших желание победить или погибнуть в осажденной столице.
Мой вылет был назначен в промежутке между полуночью и рассветом. С 24.00 на борту Ю–52 я ждал разрешения на взлет на аэродроме в Рейнсберге. Вместо разрешения последовал категорический приказ коменданта Берлина отменить все запланированные на эту ночь вылеты: многочисленные пожары в черте города накрыли район Тиргартена непроницаемой пеленой дыма, гари и копоти — посадить самолет в таких условиях невозможно.
Не изменил ситуации и мой телефонный звонок в рейхсканцелярию. Мне еще раз разъяснили: все вылеты отменены, из—за густой дымовой завесы разбились при посадке или потерпели аварию уже несколько самолетов. Вернувшись в лагерь, я связался с Берлином еще раз и попросил дать разрешение на дневной вылет. На этот раз мне передали личный запрет фюрера, так как вчера при дневной посадке потерпел аварию самолет с генерал—оберстом Греймом[93] на борту, а сам он получил ранения.
Вечером у меня состоялся долгий разговор с генералом Кребсом. Он сообщил мне, что Геринг смещен со всех постов, лишен званий, наград и права считаться преемником фюрера в случае его смерти за то, что 24 апреля рейхсмаршал отправил из Берхтесгадена радиограмму, в которой просил у Гитлера полномочий на проведение переговоров с представителями вражеских держав. Гитлер был вне себя и приказал командиру роты охраны СС в Бергхофе немедленно арестовать Геринга и расстрелять на месте.
Я был потрясен этим известием и сказал Кребсу, что, по всей видимости, это недоразумение. Вечером 22 апреля фюрер в моем присутствии сказал, мол, это даже хорошо, что Геринг в Берхтесгадене, — рейхсмаршал проведет переговоры лучше, чем он сам. В этот момент совершенно неожиданно для меня в трубке раздался вкрадчивый голос Бормана: «Помимо всего прочего, Геринг смещен и с поста имперского егермейстера…»
Ситуация была слишком серьезной, чтобы реагировать на это глумливое замечание, поэтому я промолчал. Теперь для меня окончательно прояснилась и причина вызова в рейхсканцелярию генерал—оберста фон Грейма: Гитлер решил назначить его преемником Геринга на посту главнокомандующего люфтваффе.
В ту страшную ночь я так и не смог сомкнуть глаз и уже не сомневался в том, что за кулисами этой грязной истории стоит Борман. В душной атмосфере рейхсканцелярии «серый кардинал» умело пользовался угнетенным состоянием духа фюрера и искусно плел интриги, как паук — паутину. Если Гитлер ищет смерти в Берлине, неужели он хочет дотянуться до Геринга из могилы и увлечь его за собой? Я решил встретиться с фюрером при любых обстоятельствах и вылететь в столицу не позднее вечера 26 апреля. Раз уж это удалось сделать фон Грейму, почему бы не попробовать и мне?
26 апреля в первой половине дня в штаб—квартиру ОКВ прибыл гросс—адмирал Дениц. Он отправил радиограмму Гиммлеру и от моего имени пригласил его в Ной—Рофен для обсуждения положения на фронтах. Я, Йодль и прибывшие господа не сомневались в том, что Гитлер будет продолжать упорствовать в своем желании остаться в Берлине, но нам следует предпринимать попытки вызволить его оттуда до тех пор, пока существует хоть маломальская возможность. Американцам так и не удалось форсировать Эльбу под Магдебургом, по крайней мере, особых приготовлений для этого они не предпринимали; позиции Шернера были достаточно прочны для того, чтобы командующий группой армий «Центр» мог проводить перегруппировку сил и даже перебросить несколько дивизий со своего южного фланга на северный — к Берлину. Мы пришли к единодушному и довольно парадоксальному выводу: насколько бесперспективно и катастрофично положение наших войск в целом, настолько не безнадежно оно на берлинском фронте. С тем мы и расстались…
