Он стал Ленни. Он цеплял не только взгляд — благодаря своим габаритам, — но и сердце в груди зрителя. Зритель забывал обо всем, точно так же, как болельщики на трибунах стадиона забывали о повседневных делах, когда Джим Ладью чуть отступал назад, чтобы отдать пас. Сложением Майк, возможно, идеально подходил для того, чтобы на футбольном поле сминать соперника, но создали его — то ли Бог, если таковой существует, то ли случайный бросок генетических костей — для того, чтобы он выходил на сцену и растворялся в ком-то еще.
— Это был прикол для всех, кроме тебя, — заметил я.
— Для меня тоже. Поначалу.
— Потому что поначалу ты не знал.
— Да, не знал. — Сипло. Почти шепотом. Он наклонил голову, потому что из его глаз вновь покатились слезы, а он не хотел, чтобы я их видел. Тренер прозвал его Кларком Гейблом, но если бы я его в этом упрекнул, сказал бы, что это всего лишь шутка. Прикол. Хохма. Как будто не знал, что вся команда эту шутку подхватит и будет доставать ею Майка. Как будто не знал, что такое прозвище заденет очень сильно, как никогда не задел бы Дуболом Майк. Почему люди поступают так с теми, у кого дар Божий? Из ревности? Страха? Может, дают о себе знать оба фактора. Но этому парню хватало ума, чтобы понимать, как он хорош. И мы оба знали, что проблема не в тренере Бормане. Только один человек мог помешать Майку выйти завтра на сцену — он сам.
— Ты играл в футбол на стадионе, где собиралось в девять раз больше людей, чем в этом актовом зале. Черт, когда в прошлом ноябре вы ездили в Даллас, на игру пришло десять или двенадцать тысяч. И отнюдь не ваших друзей.
— Футбол — это другое. Мы выходим на поле в одинаковой форме и шлемах. Нас можно различить только по номерам. Все на одной стороне…
— В спектакле, помимо тебя, участвуют еще девять человек, Майк, и это не считая массовки, которую я ввел в пьесу, чтобы задействовать твоих друзей-футболистов. Они тоже команда.
— Это не одно и то же.
— Может, и не одно. Но кое-что общее есть. Если ты их подведешь, все развалится и все проиграют. Актеры, команда, девушки из группы поддержки, которые вели рекламную кампанию, все эти люди, собравшиеся приехать на спектакль, — а у некоторых ранчо в пятидесяти милях. Не говоря уже обо мне. Я тоже проиграю.
— Пожалуй. — Он смотрел на свои ноги, очень большие ноги.
— Я переживу, если лишусь Рослого или Кудряша. Просто найду другого, кто быстро выучит роль. Я переживу, даже лишившись жены Кудряша…
— Хотелось бы, чтобы Сэнди играла получше, — вздохнул Майк. — Она чертовски красивая, но если вовремя произносит свою реплику, то это случайно.
Я позволил себе осторожно улыбнуться. Внутренне, само собой. Начал думать, что все будет хорошо.
— Кого я не могу потерять… кого постановка не может потерять… так это тебя или Винса Ноулса.
Винс играл Джорджа, второго бродягу, дружка Ленни, и если по-честному, мы пережили бы его потерю, если бы он подхватил грипп или сломал шею в автомобильной аварии (что могло случиться в любой момент, учитывая, как он водил отцовский пикап). Я бы сыграл его роль, если бы приперло, пусть и не очень-то подходил по комплекции, и мне не пришлось бы учить слова. После шести недель репетиций я мог повторить текст за любого актера. И лучше некоторых. Но я не мог заменить Майка. Никто не мог его заменить, он обладал уникальным сочетанием роста, веса и природного таланта. На нем держался весь спектакль.
— А если я все просру? — спросил он, услышал, что сказал, и прижал руку ко рту.
Я сел рядом. Места оставалось немного, но я поместился. В тот момент я не думал о Джоне Кеннеди, Эле Темплтоне, Фрэнке Даннинге или о мире, из которого я пришел. В тот момент я думал только об этом здоровенном парне… и моей постановке. Потому что она стала моей, точно так же, как стало моим время спаренных телефонов и дешевого бензина. В тот момент школьный спектакль «О мышах и людях» волновал меня гораздо больше, чем Ли Харви Освальд.
Но еще больше я волновался из-за Майка.
Я оторвал его руку ото рта. Опустил на громадное бедро. Положил ладони ему на плечи. Заглянул в глаза.
