Я действительно писал, причем не одну книгу, а две. По утрам, на пике бодрости, работал над рукописью, которую вы сейчас читаете (если книга найдет своего читателя). По вечерам переключался на роман, который предварительно назвал «Место убийства». Речь шла, разумеется, о Дерри, но в романе я дал городу другое название — Доусон. Начал я его исключительно для того, чтобы пускать пыль в глаза. На случай что у меня появятся друзья и кто-то спросит, над чем я работаю. Тогда я мог предъявить этот роман («утреннюю рукопись» я хранил в стальном денежном ящике под кроватью). Но со временем «Место убийства» перестало быть камуфляжем. Я начал думать, что роман получается очень ничего, и грезил, что когда-нибудь смогу увидеть его в печати.
Час на мемуары с утра и второй на роман вечером оставляли много свободного времени, которое требовалось заполнить. Я попробовал рыбалку, благо рыбы для ловли хватало, однако мне не понравилось, и больше я этим не занимался. Прогулки доставляли удовольствие на заре и на закате, но не в разгар дня. Я стал регулярным посетителем единственного книжного магазина в Сарасоте и проводил долгие (и по большей части счастливые) часы в маленьких библиотеках Нокомиса и Оспри.
Еще я читал и перечитывал материалы по Освальду. Наконец понял, что такое поведение граничит с одержимостью, и убрал тетрадку в сейф, к «утренней рукописи». Я считал заметки Эла исчерпывающими, и тогда они мне таковыми и казались, но по мере того как время — эта конвейерная лента, на которой мы все едем, — подвозило меня к той точке, где моя жизнь могла пересечься с жизнью будущего убийцы, мое мнение начало меняться. Я находил в них дыры.
Иногда я проклинал Эла за то, что его стараниями мне пришлось втянуться в эту миссию без должной подготовки, но на ясную голову осознавал, что дополнительное время ничего бы не решило. Может, не пошло на пользу. Возможно, Эл это знал. Даже если бы он не покончил с собой, в моем распоряжении осталась бы неделя или две, а сколько книг написано о цепочке событий, которые привели к тем выстрелам в Далласе? Сто? Триста? Думаю, ближе к тысяче. Некоторые соглашались с Элом в том, что Освальд действовал один, другие заявляли, что Освальд — часть тщательно спланированного заговора, третьи пребывали в полной уверенности, что он вовсе и не нажимал спусковой крючок, а оказался, как он себя и назвал после ареста, козлом отпущения. Покончив с собой, Эл избавил меня от ахиллесовой пяты любого ученого — желания проводить все новые и новые исследования, прежде чем сделать решительный шаг.
Иногда я ездил в Тампу, где осторожные вопросы вывели меня на букмекера по имени Эдуардо Гутиеррес. Убедившись, что я не коп, он с удовольствием начал принимать мои ставки. Сначала я поставил деньги на победу «Миннеаполис лейкерс» над «Селтикс» в чемпионате 1959 года, показав себя полнейшим профаном: «Лейкерс» не выиграли ни одной игры. Я также поставил на победу «Канадиенс» над «Мэйпл лифс» в кубке Стэнли и выиграл… но только отбил свои деньги. «Мелочь, а приятно, браток» — как сказал бы мой друг Чез Фрати.
Мой единственный крупный выигрыш случился весной шестидесятого, когда на Кентуккийском дерби я поставил на Винишен Уэй, хотя признанным фаворитом считался Болли Эйк. Гутиеррес сказал, что при ставке в тысячу долларов он даст коэффициент четыре к одному, а при двух тысячах — пять к одному. Помявшись для приличия, я поставил две тысячи и стал богаче на десять тысяч долларов. Он заплатил с той же улыбкой, что и Фрати, но его глаза поблескивали сталью, что меня особо не взволновало.
Гутиеррес, кубинец по рождению, весил не больше ста сорока фунтов в мокрой одежде, однако раньше работал на новоорлеанскую мафию, в те дни возглавляемую плохишом по имени Карлос Марчелло. Этот слушок дошел до меня в бильярдной, которая располагалась рядом с парикмахерской, где Гутиеррес принимал ставки (и где в подсобке сутками напролет шла игра в покер под фотографией скудно одетой Дианы Дорс). Мужчина, с которым я играл в «девятку», наклонился ко мне, огляделся, чтобы убедиться в отсутствии нежелательных ушей, и прошептал: «Ты знаешь, что говорят о мафии, Джордж? Мафиози — это навсегда».
