Марина Андреевна Бонч-Осмоловская
Заблудившаяся Кысь и россиянцы
(По роману Т.Толстой "Кысь").
Родила царица в ночь то ли сына, то ли дочь,
Ни мышонка, ни лягушку, а неведому зверушку...
Я купила роман "Кысь" - это была приятная покупка. Рассказы Т.Толстой я перечитывала несколько раз с большим удовольствием: этот автор один из немногих современных писателей, вещи которого мне хотелось дочитать до конца. Не все рассказы Толстой мне казались равноценны: несмотря на хороший русский язык и близкую мне образность, при чтении временами появлялось чувство какой-то недостаточности, незавершенности, нехватки чего-то существенного. Но этому впечатлению я до поры не придавала серьезного значения, полагая, что рассказ - суть форма краткая и может не обладать всеми знаковыми вехами большого произведения. В этом, как выяснилось, я была не права.
С радостью я открыла новую книгу... Она не обманула меня. Русская фольклорная основа, чистый и образный язык в сочетании с выдумкой - книга казалась близкой и понятной. Сказка ложилась как бархатный ковер под ноги дорогому гостю. Смакуя, я пролетела треть текста, и в какой-то момент обратила внимание на перемены. Появились длинноты в описании быта, когда прилагаемые обстоятельства были уже понятны, повторы в рассказе о делах героев. Диалоги удлиннились, топчась на одном месте. Появилась Кысь, но не показалась страшной. Явившись во второй и третий раз, она не приобрела, но утратила элемент знаковости, который, по идее, должна была бы нести, поскольку автор не создал связь между этим персонажем и фабулой книги, кроме невнятного упоминания, что крестьяне боялись этого зверя. Как будто Кысь высунула из-за двери нос и, покачавшись в проеме, исчезла, а читатель должен сам установить многозначность образа. Посыл такого рода неверен - кроме простой аналогии с неким мифическим птице-зверем из русского фольклора, автор не наполнил этот образ новым содержанием, прямо связанным с идеей книги, поэтому, этот образ остался декларацией. Аппликацией из лоскутков, нашитых на страницу текста...
Отметив эти досадные помехи, я дочитала книгу до половины, все медленнее одолевая страницы, и, наконец, отложила в сторону. Дело уже было не в повторах того, что казалось увлекательным вначале, - в какой-то момент я поймала себя на мысли, что текст кажется банальным. Многократно перепетые "русские Ваньки" со всем прилагаемым набором глупости и скудости ума, их мотивы, их занятия, предсказуемость самого сюжета, - все можно было предвидеть на несколько шагов вперед и отдавало тривиальностью. Я оставила книгу.
Прошло несколько месяцев, и я решила дочитать ее, помня о ранних рассказах Толстой. Оценивая художественную сторону второй половины текста, я полагаю, что новых проблем не возникло, но все проявившиеся недостатки первой половины книги приобрели здесь законченную форму: автор не преодолел инерции мышления, оставшись на уровне находок первых страниц. Здесь не оказалось ни оригинальных поворотов характеров, ни новизны в отношениях персонажей. Двигаясь по накатанным рельсам вдосталь отмуссированной революционной темы, Толстая с очевидностью попала в ловушку: судя по крайне слабой концовке книги, видно, что она долгое время не знала, чем закончить роман. Поэтому, финал книги и банален, и вымучен. Толстая пошла исхоженным путем в описании "русской действительности", ей не удалось найти новый ключ к трактовке русской проблемы, предложить собственное оригинальное решение в таком случае, для чего была поднята эта тема? На этом, собственно, можно было бы поставить точку. Но от книги остается некоторое впечатление...
Читая роман, видишь, что необыкновенный мрак обстановки в книге играет свою собственную роль, но вскоре впечатление усложняется. Русской литературе известны примеры эмоционально тяжелой прозы, как, скажем, у В. Шаламова. Но его мир палачей, балансирующий на грани потери человеческого лица, как это ни парадоксально, не идет с сравнение с унылым мраком Толстой. В жизненное пространство, созданное ею, не включены ни сострадание, ни любовь, ни гуманизм, ни тривиальное сочувствие. Здесь можно посмеяться над забавными ситуациями, что у нее хорошо получается, но с таким же успехом она ерничает над тем, что является проблемой, трудностью или болью. Это мир, где ничему не дается цены, нет истинного значения и высокого смысла вещей. В мире Толстой нет даже нигилизма - идеологии рациональной правды для каждой личности - этой обратной медали религиозности. Здесь нет свободы духа и попыток обрести свободу духа, потому что духа в этом пространстве нет совсем. Мир Толстой - это мир цинизма. В определенном смысле это тот же ореал, где обитают Сорокин или Виктор Ерофеев, с той разницей, что Толстая "культурнее". Ее тексты отработаны в образном и юмористическом отношении как аккуратно поставленные в ряд куличи, у которых лопаткой с четырех сторон очень старательно отгладили песочные бока. Но эта шлифовка только усугубляет впечатление духовного провала. И здесь мы подходим к самому главному.
