ДИТЯ РЕНЦ. С подоконника летит пыль, у меня за спиной — крест на трухлявой ноге, его узкий медный колпак покрылся зеленью. На поперечной доске выжжено восемь букв, по ним я учился читать.
Старший брат умер, едва появившись на свет. Собственно говоря, это его хотели назвать Якобом. Но поскольку до крестин дело не дошло, родители упрямо настаивали на официальной безымянности самого старшего из своих сыновей.
Держась за руку отца, держась за руку матери, между двумя черными зимними пальто деда и бабушки, я снова и снова повторял по буквам странное обозначение, данное моему брату. Дитя Ренц.
Взрослые плакали у могилы, но со временем они плакали все реже. И все реже ходили на кладбище. Свадебная фотография, на которой беременность невесты, наверное, уже читалась как тень на ее лице, никогда не стояла на буфете у нас в комнате.
Сначала там цвели бегонии, потом мать-и-мачеха, потом герань, дольше всего держался розовый куст. Пока рассохшийся крест не оказался однажды в сарае рядом со свиным корытом и никто в семье, в общем-то, не знал, что с ним делать.
Лет через десять он, вероятно, вместе с велосипедом и дровами, верстаком и помятой бензиновой канистрой, растопкой и шинами от «харлея» перешел к новому хозяину усадьбы, которая вскоре во второй раз сменила владельца, прежде чем окончательно сровнялась с землей.
Все внутри меня сжимается, я склоняю голову, чтобы снова не стукнуться затылком о дверной косяк пустого свинарника, как тогда, когда в полутемном хлеву я разбил свою копилку с монетками по пятьдесят раппов. И продолжаю вспоминать.
Монетки горели в кулаке, прожигали ладошку насквозь. Тут-то я и понял, что имели в виду взрослые, когда утверждали, что не в деньгах счастье.
Дабы скрыть свое кощунственное деяние, я с размаху швырнул теплые медяки на свежий снег и вознес страстную молитву Якобу, пусть он Бога ради уничтожит их раз и навсегда.
