Однажды летом я с песнями отбыл. Вознесся к вратам Всевышнего. Дом его на холме стоит, лужайки вокруг зеленью залиты, и лютики на ней словно брызги. И я сказал ну вот. Стою перед тобою на холме твоем, возьму и подойду, в окошко постучусь, а там уже станем решать, как дальше быть вдвоем. Выходит он ко мне. Джинсы на нем старые, во рту трубка, и говорит привет, вот так номер, когда ж ты помер.
Я говорю вчера. Что-нибудь сразу после десяти утра. Все собрались, стояли, ожидая, когда свершится надо мною рок. Даже Сидней в своих темных очках и Флора, держась за дверь и не ступая за порог. Они смотрели на меня и говорили за город съездил, называется; и это было последнее, что я услышал перед смертью.
Всевышний говорит, что ж, проходи-садись. Он говорит, может, выпьешь. Да, говорю, пожалуй, белого сухого. Ну, молодой человек, рассказывайте. Как добрались, случались ли в дороге остановки, которые отчаянием зовутся, и был ли город на пути с названием печаль. А может, ты свой путь вершил объездом, через страну улыбок. А я сказал — Всевышний, по правде говоря, я больше все в столице ошивался, она зовется деньги, порой они себя вели со мной как девки и день-деньской звенели, но все же слушались и сыпались в карман в конце недели. Всего и делов-то: купи подешевле, продать подороже сумей, и был этот город городом змей.
Но, сын мой, оставь кручину. Ты же не мог так жить. Мог, мог, Всевышний, так я и прожил до самой до моей кончины. Я жил там высоко в небе и на балконе распевал свою песенку: Ах ты роза-резеда, Липа ты пахучая. Вот капуста — это да: Загребать бы кучами.
Приходят как-то Сидней с Флорой и говорят, — а почему бы нам не поразмяться. Поехали куда-нибудь в Вермонт, пикник устроим. И вот мы поехали, мчались всю ночь, а я все смотрел, как за окнами сосны и всякие штуки уносятся прочь. Дорога вилась между куч консервных банок, и я раздумывал о том, как, в сущности, я слаб и что не надо бы мне отрываться далеко. От всяких клубов; и стараться жить легко, и воздух вдыхать только импортный. Флора, правда, как-то заявила, что я как раз из тех, кому не очень нужен жизненный успех: они так мило и задумчиво покуривают трубку, мол, если что, тебе всегда протянут дружескую руку; ты себе можешь позволить бедность или даже что-нибудь эдакое. Но я сказал им вот уж нет, будьте добры любить меня за то, что у меня полным-полно монет, и нечего тут. В общем, поехали мы в Вермонт устраивать пикник. И вот мы разожгли костер у озера и разложили сельдерей, говядину и хлеб на самом берегу. Я ведь не знал, Всевышний, что в результате так никогда покаяться уже и не смогу. Всего-то и хотел — немного покупаться, поплавать да на звездочки полюбоваться, а после, видно, мокрый да на травке посидел — меня и прохватило, вот и заболел. Ну я и говорю им: пока я, дескать, здесь не помер окончательно, как всякие бродяги, пускай везут скорей обратно в город денег — ведь надо же узнать, во сколько обойдется выбраться живым из этой передряги. И тут ко мне подходят и говорят: слушай, парень, час пробил и поезд тронулся, твой город позади, и тут уже не повернешь, как ни верти и ни крути. Ну я и говорю, так где же проводник, быть может, он к Всевышнему в доверие проник, пусть скажет там, что у меня есть кое-что еще, что он бы мог купить по дешевке. Но мне говорят, что ты, какой там проводник, везут-то бесплатно.
Всевышний, я на это только и ответил — ну и ну. Теперь ты видишь, я всю жизнь так и прожил у семги и шампанского в плену, и дни за днями я мотался между сауной и клубом, я ел, плясал и пил, наверное, я был ужасно глупым, но, честно говоря, мне это до сих пор не надоело. Ну, сын мой, брось. Печалиться — не дело, я ведь тебе сочувствую вполне, но знаешь, мы ведь тут, можно сказать, купаемся в вине, самых изысканных сортов бочонки, наисвежайшая телятина, печенка, да, кстати, забредают к нам, бывает, и девчонки. И времени здесь у тебя навалом будет — сиди и наблюдай себе, как солнышко согреет мир, а ночь его остудит. Ты извини меня опять-таки, Всевышний, но как же ты меня допустишь-то к себе, ведь я пришел из той страны внизу, где ни разочка даже не пролил слезу. Ну что ты, сын мой, я же вижу, ты же никому и никогда не причинил вреда, одна бутылочка шампанского туда, одна сюда, так это разве повод для стыда.
