Новая аннотация [к автобиографии] представляется мне вполне удачной. Я только думаю, что следовало бы подчеркнуть, что я американский гражданин и американский писатель.
Набоков в письме «Харпер и бразерз», 1950
Путешествие через Атлантический океан обернулось для Пнина жестоким унижением. Сорванный с места фантастической прихотью истории, Кинбот прибыл в Америку на парашюте. Гумберт Гумберт предъявил иммиграционные документы и за натянутой улыбкой протащил свою тайну. Все трое существуют благодаря тому, что в конце мая 1940 года, за три недели до входа немецких танков в Париж, Владимиру Набокову, его жене и сыну удалось наконец сесть на корабль, идущий из Франции в Нью-Йорк.
Уже много лет Набоков искал работу в англоязычной стране, но ему так и не предложили ничего лучше, чем преподавание в летней школе Стэнфорда. Много месяцев ушло на то, чтобы получить французскую visa de sortie[1], затем — американскую визу. Много недель он пытался наскрести или взять в долг денег на дорогу — финансовое положение Набоковых ухудшалось с каждым днем. Долгие часы в последний день в Париже и ночью в поезде, с грохотом мчавшем их в порт Сен-Назер, они с женой переживали, что внезапно поднявшаяся у их шестилетнего сына температура помешает им сесть на корабль. Однако к утру Дмитрий поправился, и его родители пошли вместе с ним через парк к берегу, выжидая, пока он разглядит сквозь прерывчатый ряд домов пароход, который увезет их в Америку: «Мы не тотчас обратили внимание сына, не желая испортить ему изумленной радости самому открыть… выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода… вроде того как на загадочных картинках, где все нарочно спутано („Найдите, что спрятал матрос“), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда»>1.
На этом Набоков заканчивает свою автобиографию. Почему же он решил закончить рассказ об этой части своей жизни именно в этот момент, именно так?
Он завершил «Память, говори» через десятилетие после того, как приехал в Соединенные Штаты, — американским гражданином он был всего пять лет, но все десять лет чувствовал себя дома в новой стране, на новом континенте. В течение двух десятилетий в Западной Европе Набоков страдал, ощущая себя оторванным от России, столь горячо любимой им в детстве. Отгороженный от Кембриджа ностальгией, изолированный от Берлина по незнанию языка и по собственному желанию, измученный безденежным и неустойчивым существованием в Париже, именно в Америке он нашел воплощение мечтаний своей юности.
Когда-то маленький Владимир любил вспоминать рассказ, прочитанный ему матерью, о другом маленьком мальчике, который с кровати шагнул на «нарисованную тропинку» в картине на стене>2. Он часто замирал от восторга, глядя на обрамленную акварель в своей собственной спальне, видя нарисованную дорожку, вьющуюся между березами, и представляя, что вот он сам шагнет, как тот сказочный ребенок, в нарисованный лес. Америка сразу очаровала Набокова, потому он закончил свою автобиографию на том, как вместе с женой и с сыном идет по другой дорожке и как будто вот-вот шагнет в картину, как будто вот-вот, как в сказке, перейдет в неизвестное измерение или в новый мир. Когда Набокову было девять или десять лет, он страстно мечтал открыть новый вид бабочек и подолгу бродил с сачком по поросшему мхом торфяному болоту в окрестностях родительской усадьбы — это болото прозвали Америкой из-за его загадочности и отдаленности. Теперь же, сорокалетний, он каждое лето скитался по западу Америки, открывая новые виды бабочек и мотыльков, и эти годы запомнились ему как самый счастливый период в его взрослой жизни.
Эта дорожка в конце «Память, говори», с которой трое Набоковых как бы шагают в картину, перекликается с одной из сцен в первой главе. Там четырехлетний Владимир идет между держащими его за руки родителями и с изумлением осознает свой и их возраст и свое отличие от них обоих. Это стало его первым сознательным воспоминанием и первым ощущением времени и себя. В конце автобиографии Набоков с женой идут по другой дорожке, держа за руки Дмитрия и предвкушая изумление сына, когда он разглядит пароходную трубу, замаскированную множеством посторонних предметов. Набоков чувствовал с острой радостью, что этот момент удивления и открытия останется с его сыном навсегда, — так и получилось. Для Набокова предугадать, что происходящее в данный момент событие станет в будущем воспоминанием, значило обмануть деспотизм времени, а заглянуть мельком в чужое будущее воспоминание было редкой удачей, кратким побегом из тюрьмы своего «я»
