На морском берегу стоял он, глядя поверх длинных пенистых валов вдаль, туда, где можно было увидеть или, вернее, угадать высящиеся в туманной дымке Острова. Там, говорил он морю, там находится мое королевство. Море в ответ говорило ему то, что говорит оно каждому. Когда вечер надвинулся из-за его спины на водные просторы, пенные валы побледнели, а ветер притих, далеко на западе зажглась звезда. Возможно это было светом маяка, а возможно — всего лишь его желанием такой свет увидеть.
На горбатые улочки города он ступил уже в час поздних сумерек. Лавки и домишки соседей выглядели пустыми. Их уже вымыли и очистили, а все содержимое вынесли прочь в ожидании конца. Люди, скорее всего, были на Оплакивании в Зале Высот или же внизу, на полях вместе с Гневными. А Лиф не мог у себя все очистить и вынести — его товар был слишком тяжел, да и огонь его не брал. С товаром Лифа могут справиться лишь столетия. Эти вещи, где бы их ни сложить, где бы ни обронить, куда бы ни выбросить обязательно обретут видимость того, что некогда было или и сейчас является, а может, и будет городом. Потому он и не пытается от них избавиться. Его двор по-прежнему был забит штабелями кирпичей, тысячами и тысячами кирпичей, которые он сам изготовил. Печь для обжига стояла холодная, но в полной готовности. Бочонки с глиной и сухой известью, лотки, тачки и мастерки — все атрибуты его ремесла были на месте. На днях писец из Переулка Ростовщиков спросил его с усмешкой:
— Что, старина, собираешься построить кирпичную стену и отсидеться за ней, когда придет конец?
Другой сосед, проходя мимо по пути в Зал Высот, пристально поглядел на все эти штабеля, горки и груды идеально ровного и прекрасно обожженного кирпича мягкого красновато-золотистого цвета, залитые золотом послеполуденного солнца, и глубоко вздохнул, как бы ощущая всю их тяжесть у себя на сердце:
— Вещи! Вещи! Освободись от вещей, Лиф, освободись от тяжести, которая тянет тебя вниз! Иди с нами, мы вознесемся над погибающим миром!
Лиф взял кирпич из беспорядочной груды, аккуратно уложил его на верхушку штабеля и смущенно улыбнулся. Когда все соседи прошли мимо, он не пошел ни в Зал, ни за город, чтобы помочь уничтожить поля и перебить скотину. Вместо этого он отправился на берег, к самому краю погибающего мира, дальше была только вода. И сейчас, возвратясь в свой двор, с свою кирпичную мастерскую, с запахом соли на одежде и с лицом, раскрасневшимся от морского ветра, он не ощущал ни глумливого и разрушительного отчаяния Гневных, ни хныкающего отчаяния Сообщающихся С Высотами, а только опустошенность и голод. Он был невысоким, крепким человеком, и ветер с моря на краю мира дул на него весь вечер, но так и не сдвинул с места.
— Эй, Лиф! — сказала вдова из Переулка Ткачей, переходившая улицу несколькими домами ниже. — Я видела, как ты шел по улице, а после заката ни единой души, и темно очень и тихо, как в… — Она не сказала, с чем хотела сравнить темноту и тишину, опустившиеся на город, а продолжала: — Ты хоть поужинал? Я как раз доставала жаркое из печки, а ни малыш, ни я не сможем все это съесть до того, как наступит конец, это точно, и жалко же — такое мясо пропадает.
— Что ж, большое спасибо, — говорит Лиф, снова натягивая плащ, и они двинулись по Улице Каменщиков к Улице Ткачей, и в темноте морской ветер буйствовал на безлюдных мостовых.
В доме вдовы были зажжены все лампы, и Лиф играл с ее малышом — последним родившимся в городе ребенком. Он был маленький и пухлый и как раз учился держаться на ногах. Лиф ставил его, а потом отпускал, и малыш смеялся и падал, а вдова расставляла тарелки с горячим мясом и хлебом на столе, покрытом плотной плетеной скатертью. Они принялись за еду, даже ребенок, трудившийся всеми четырьмя зубами над ломтем черствого хлеба.
— А почему ты не на Холме или не в поле? — спросил Лиф, и вдова ответила исчерпывающим, с ее точки зрения, образом:
— О, но у меня ведь ребенок.
Лиф оглядел маленький дом, который ее муж, бывший в свое время укладчиком кирпичей у Лифа, построил собственными руками.
— Хорошо, — сказал Лиф. — Давно я не ел мяса.
