В большом шумном нашем детском доме можно встретиться с кем угодно и с чем угодно. Встречи, правда, происходят скорее безрадостные и не всегда желанные.
— А–а–а! — неожиданно громогласно для своего худосочного и неразвитого тела орет косоглазый, лопоухий мальчишка и со всего размаху вдруг опрокидывается на пол.
— Колька Печур. Пять лет, — нервно знакомит меня с новеньким детдомовская медсестра. — Отец — наркоман. Сидит. Мать — алкоголичка. В розыске. Встречайте, Вениаминовна!
Спешно подбегаю к Кольке и пытаюсь поставить его на ноги, чтоб, неровен час, ребенок не застудился на холодном полу. Бесполезная затея… Ребенок с недетской силой вырывается из рук и вновь с грохотом падает, увлекая вслед за собой скатерку с игрового стола. На пол в беспорядке катятся чашечки, баночки, льется вода из вазочки с самшитовыми ветками.
Медсестра стремительно покидает «поле боя», и я остаюсь одна, лицом к лицу со своими детьми. Пятнадцать дошколят собраны в одну группу и отданы под мое начало. Пятнадцать брошенных родителями, одиноких маленьких людей, в чьих изломанных судьбах — вся история и география моего родного Полесья. Они неугомонны и крикливы, капризны и агрессивны. Их сложно заинтересовать книгой или мультиком. С ними очень тяжело. И их неимоверно жалко. В медицинском журнале напротив детских фамилий нет ни одной записи, которая свидетельствовала бы о полном физическом или психическом здоровье ребенка. И почти в каждой рефреном звучит, словно приговор: «общее недоразвитие речи». Мои дети к своим пяти–шести годам в большинстве своем говорят мало, невразумительно, односложно. Между собой они и вовсе редко общаются, отделенные друг от друга барьером различий многочисленных говоров Полесья.
Наша земля хлебнула немало лиха в былые времена. Большие земли вокруг нее враждовали, ссорились, дрались. А больнее всех доставалось Полесью, потому что, на свою беду, оно всегда лежало на стыке чуждых ему амбиций и интересов. Войны отшумели, страсти улеглись, обиды забылись. Не забылись слова — русские, польские, украинские, белорусские — они сплелись в замысловатые венки полесских говоров, у каждого из которых своя история, своя нелегкая судьба.
А я — в ответе за нелегкие судьбы моих детей, за судьбы этих пятнадцати, которые пока не понимают ничего вокруг, не понимают друг друга, не догадываются, как глубоко они несчастны. Я хочу их согреть. Пусть увидят, с какой радостью готов принять их в себя мир. Пусть поверят в свою значимость и исключительность. Пусть почувствуют, как бесконечно дорого мне даже само общение с ними.
— Дети! — кажется, уж слишком жизнерадостно начинаю я. — Будем учиться говорить по–русски! Русский язык поможет нам с вами лучше узнать и понять друг друга. Ну как, согласны?
Колька Печур согласно кивает головой, но, бессильный противостоять своим наклонностям, вторично стаскивает с игрового стола не подсохшую еще с первого раза скатерку. На пол вновь с грохотом падают и на этот раз вдребезги разбиваются хрупкие чашечки и вазочка из–под самшитовых веток. Заметая осколки, с надеждой вглядываюсь в лицо Юлика Юзепчука. Но ничто на свете не в состоянии отвлечь его сейчас от сосредоточенного разглядывания собственных тапочек, синих, в ярко–желтую крапинку. Перевожу ищущий взгляд на Валю Чудук и несказанно удивляюсь, когда она, напрочь игнорируя тему нашего разговора, почему–то просит меня подарить ей… телефон.
— Ты, наверное, будешь разговаривать по телефону с мамой? По–русски? — все еще надеясь направить разговор в нужное мне русло, услужливо подсказываю я.
Нет, Валя ни с кем не будет разговаривать. Ей уже не интересен телефон. Ей вообще не интересно ничто живое на земле. Удрученная таким поворотом событий, пытаюсь встретиться глазами хотя бы с Катей Лешик. Но, уединившись в углу за стеллажами, та меланхолично раскачивается из стороны в сторону на широко расставленных ногах, и мне очень скоро становится невмоготу слышать ее монотонно–бесконечное «м–м–м».
— Ну что ж, вот и договорились, — вздохнув, почти оптимистично подвожу я итог «беседе», сильно сомневаясь, однако, в душе, что смогу здесь обучить хоть кого–нибудь не столько говорить по–русски, сколько вообще говорить.
