За окном плыла летняя ночь. Деревни, зреющие поля, заброшенные церкви — весь этот немудреный пейзаж мешался со снами Маи.
Она пыталась не спать, но непослушные веки сами собой слипались, двигаясь собственным маршрутом. Иногда она думала о пассажирах, которые дремали в своих купе под одеялами.
В общем вагоне никаких купе не было. «Жесткий» вагон был обычным плацкартным, под потолком горели всего несколько ламп, а храп и приглушенный характерный звук — кое-кто занимался сексом, запахи тел и семейные разборки были общим достоянием. Некоторые пассажиры ехали в этом поезде уже много дней. Их объединяла усталость от пребывания в закрытом пространстве. Рабочие-нефтяники, от которых несло кислятиной, круглые сутки шумно резались в карты, что вызывало общее негодование и жалобы. Цыганка, мотаясь туда-сюда, шепотом предлагала всем свои крашеные шали. Университетские студенты, путешествующие налегке, в наушниках были погружены в собственный мир. Священник смахивал хлебные крошки с бороды. Большую часть пассажиров не возьмешься и описать — все на одно лицо, как вареная капуста… Шатался по проходу пьяный солдат.
Все же Мая предпочла безвкусное общество «жесткого» вагона первому классу. Здесь пятнадцатилетняя девочка чувствовала себя своей. Худая, как карандаш, в рваных джинсах и короткой куртке-косухе на молнии. Волосы выкрашены в ярко-красный цвет. В одной корзине умещалось ее мирское имущество, в другой — скрыт от посторонних глаз младенец — девочка трех недель, плотно завернутая в пеленки. Она спала под мерное покачивание поезда. Последнее, чего сейчас хотелось Мае — ехать в купе под высокомерными взглядами снобов. И совсем не потому, что она не могла позволить себе первый класс.
В конце концов, Мая представила, что поезд — коммуналка на рельсах. Она свыклась с этим. Большинство мужчин оголены до нижнего белья, почти все в шлепанцах. Она внимательно следила за теми, кто был в рубашках с длинными рукавами. Они могли скрывать татуировки — этих, возможно, послали, чтобы вернуть ее назад… Избегая резких движений, она заняла пустую полку. И ехала, ни с кем не разговаривая; никто из пассажиров так и не заметил, что с ней был младенец.
Мая любила придумывать истории о незнакомых людях. Но теперь все ее фантазии были связаны с ребенком, — он был немного чужим, но одновременно и частью ее самой. Ребенок, если подумать, оказался самым таинственным человеком, которого она когда-либо встречала. Она была уверена — ее ребенок был самым совершенным, словно сияющим — без изъяна.
Ребенок зашевелился, Мая пошла в тамбур в конце вагона. Там, стоя под ветром из полуоткрытого окна, под грохот поезда она кормила его, затянувшись сигаретой. Почти семь месяцев Мая не принимала наркотиков.
Полная Луна плыла рядом. От самого полотна простирались моря пшеницы, мелькали водонапорные башни, силуэты уборочных машин выступали в темноте, как потерпевшие крушение корабли. До Москвы было еще шесть часов.
Глаза ребенка смотрели на нее торжественно. Внимание Маи было так поглощено младенцем, что она не заметила, как в тамбур вошел солдат. Мая встрепенулась, когда услышала, как за ним захлопнулась дверь. Он сказал что-то вроде того, что курение вредит ребенку. Чужой голос вернул ее к действительности.
Солдат бесцеремонно вынул у нее изо рта сигарету и щелчком послал в окно.
Мая отняла ребенка от груди и прикрылась.
Солдат спросил, не помешает ли ребенок. Мая молчала… Тогда он велел ей опустить ребенка на пол. Она продолжала прижимать младенца. Теперь он грубо сунул руку под куртку и сильно сжал грудь — так, что проступило молоко. Голос его дрожал, когда он говорил ей в ухо, как он хочет… Но сначала она должна была положить ребенка на пол. Если она этого не сделает, он выбросит его в окно.
