22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. И стала собирать жатву даже в тылу, далеко от линии фронта.
Утро 23-го застало меня у постели больного. Пятидесятилетний адвокат, совсем еще молодой человек, наш тбилисский златоуст, умирал от сердечного приступа, а я ничего не мог поделать. Он свалился, когда узнал о боях на восточнее места, где в военном городке при муже-командире жила его дочь с четырехлетним внуком.
Сперва пациент помогал мне и боролся за жизнь. Но страх и боль сломили его. Ритмичное сердцебиение сменилось беспорядочным, серая кожа перестала розоветь от припарок, и пришлось решиться на экстраординарное — ввести адреналин внутрисердечно. И он ожил. Кратковременная потеря сознания при наступавшей клинической смерти помогла расслаблению. Капельница, грелки к конечностям, устранение шумов… После массажа сердца пульс выровнялся.
Он уснул. И меня сморило у его постели.
Очнулся от того, что расталкивали и разве что не тащили за шиворот. Открыл глаза и увидел дюжего молодца в форме НКВД. Второй такой же стоял в дверях, за ним топталась жена адвоката, у нее было летаргическое лицо. Чтобы не поднимать шума у постели больного, пришлось выйти с ними из комнаты.
— Поедете с нами.
— K сожалению, не могу покинуть больного, должен оставаться с ним не менее суток. А в чем, собственно, дело?
Один стоял передо мной и криво усмехнулся. Вопросики, сказал он. Вопросики задаем мы. Тот, что стоял сзади, обхватил меня и понес. Пришлось его ударить. Он выпустил меня и заныл. Он глядел с ненавистью и страхом. Он не понимал, как ухитрился так ударить его в столь чувствительное место человек, обхваченный сзади поперек туловища и поднятый на воздух. Да еще и старый человек, от которого подобной прыти не ждать. Второй двинулся ко мне.
— Не трогайтесь с места. — Был миг нерешительности, и мне удалось повернуться так, что оба оказались в поле моего зрения и глядели на меня. — Будьте внимательны. Я выхаживаю тяжелого больного. Очень тяжелого, понимаете? Пожалуйста, кивните. — Оба кивнули. — Очень хорошо. Теперь идите и скажите тем, кто вас послал. Можете идти.
Не спуская с меня глаз, они чинно попятились. Зато с крыльца их словно сдуло, с грохотом.
Торжествовать не приходилось. Государство — это аппарат, человеку с ним не состязаться. Мы не могли закрыться в доме. Выламывание двери прикончило бы моего пациента в несколько минут. Следовало подумать, как объяснить кому-то, наделенному властью, что отлучиться мне нельзя, но я могу консультировать по телефону, оставаясь здесь. Ведь есть же там какой-то врач, с которым можно говорить на профессиональном языке.
Но следующий тур застал нас врасплох. Получаса не прошло, как приехала машина, битком набитая солдатами НКВД в фуражках с малиновыми околышами. Чтобы предупредить шум в доме, пришлось выйти на крыльцо, над головой мелькнул приклад, и сознание вернулось ко мне лишь в черной «эмке», она неслась со скоростью, с какой, думаю, ездить мне еще не доводилось.
В чувство меня привел, вероятно, нашатырь. Кто-то, сидевший рядом, совал мне это снадобье в самые ноздри.
— Куда вы меня везете?
— K товарищу Махарадзе, — ответил вкрадчивый голос с акцентом, с каким говорят нахичеванские грузины. — Не надо волноваться, дорогой профессор.
Это великолепно. Это в духе времени. Челевека бьют прикладом по голове и при этом рекомендуют не волноваться.
Следовало ожидать, что меня повезут в официальную резиденцию Филиппа, в их малину, в Президиум. Но, когда мы миновали Дом правительства, а затем пересекли Куру у Метехского замка, я понял, что удостоен домашнего приема у старого приятеля, с которым предпочел бы вовсе не знаться.
Так, собственно, и было долгие годы. Чему обязан?
Потрогал голову, нащупал липкое. Ссадина. Удар мастерский. Ровно настолько, чтобы выключить сознание. Представляю, сколько голов было проломлено, пока автор добился подобной чистоты исполнения.
Начинать беседу с этим лисом Махарадзе в таком состоянии не годилось, следовало привести себя в порядок. От размышления о чужих головах пришлось отвлечься и заняться собственной, благо ехали мы в молчании еще минут десять.
