Тёзка

«И на груди его широк

Блестел полтинник одинокий».

Из песни, исполняемой в электричках инвалидами после войны.

9 мая 1984 года это было. Поведал мне сосед одну историю, случившуюся с ним в Великую Отечественную. И история эта, на первый взгляд очень-то смахивающая своей неправдоподобностью на многочисленные фронтовые и околофронтовые байки, у меня не вызывает никаких сомнений в правдивости рассказчика, поскольку дядя Ваня, Иван Арсентьевич Матросов интеллектом обладал, скажем так, не особо богатым, а значит придумать подобный шпионский детектив был просто неспособен. Ну, да всё по-порядку.

После обычных в этот день Победы праздничных мероприятий и застолья у деда, тогда на войне «этот день приближавшего, как мог…» в составе третьего кавалерийского корпуса, возвращался я домой. Заходящее солнце светило прямо вдоль улицы мне в глаза и из-за его слепящих лучей я не сразу заметил сидящего на лавочке между нашими с ним домами дядю Ваню.

— С праздником, Санёк! Садись, покурим.

— С праздником, дядя Вань! С Победой тебя! Да, убери свою «вату». — так мы с ним прозвали довольно плохонькие украинские сигареты «Ватра», — Возьми вот эти, «офицерские», как ты говоришь.

Я достал пачку «Казбека». Закурили.

— Чего-то, дядь Вань, я тебя на кладбище не видел.

— Да, не хожу я туда уже давно. Ноги не те стали. А потом… Давай-ка вот сейчас с тобой помянем всех погибших.

С этими словами он достал из карманов пиджака висевшего на палисаднике бутылку «Московской» и два «маленковских» стакана. На открывшемся взорам лацкане в свете раннего заката тускло заблестело серебро одинокой медали «За боевые заслуги».

Выпили, как принято, «по сто грамм». Снова закурили. Я опять взглянул на медаль. Перехватив мой взгляд, Иван Арсентьич вдруг как-то внутренне помрачнел и посуровел, хотя обычно выглядел эдаким добродушным стариканом-увальнем «гренадёрской» комплекции.

— Что, удивляешься тому, как я, будучи старшиной батареи РГК (т. н. резерва главного командования), а затем контрразведки СМЕРШ, после признанный инвалидом войны третьей группы, не заимел-заслужил более солидный «иконостас»? Так ведь я с этим самым СМЕРШем в такой переплёт попал, что мог бы без всякой медали у стенки оказаться, еще тогда в сорок четвёртом, а так, глядишь, с тобой «казначейскую» пью и «курятиной» закусываю. Могу рассказать, если хочешь. Пока моя Лизанька от сестры не вернулась. Да и стемнеет теперь не скоро. –

— Расскажи, дядь Вань, расскажи.

И вот, что рассказал тогда мой старый добрый сосед дядя Ваня.

Призвали меня в начале 42-го. В Воронах, ну ты Саш знаешь; что от Першина недалеко, я работал тогда возчиком на лошади, женат ещё не был, а вот кандидатом в члены ВКП (б) уже стал, в партию же меня в учебных лагерях под Гороховцом приняли и сразу на потом на фронт отправили. Грамотёшки моей всего один класс, да и то выгнали меня из школы-то, не дав и один-то год доучиться, за то, что у дьякона нашего помидоры с огорода своровал. Мы то, ребятня думали, что это яблоки у него такие, ведь никто в 15-м то году не сажал помидоры кроме дьячка-то, а они мягкие да кислые оказались, ну мы их ему в ворота все и побросали; за это-то хулиганство, собственно, и выгнали, а не за воровство, которое и за воровство-то тогда не считали; так, шалость детская. Но силёнка, несмотря на мою малограмотность, имелась и немаленькая, а потому определили меня к этим самым знаменитым и большим пушкам РГК подносчиком-заряжающим. Там один снаряд 130 кило был, не считая порохового заряда, а подъёмники и прочие приспособления почти всегда были разбиты после артиллерийской дуэли с их тоже знаменитой «Дорой», «Дорофеей», как мы её «перекрестили», а ещё хуже после налёта бомбардировщиков. Вот после одного такого ночного налёта наша батарея «приказала долго жить», а меня «взял в оборот» особый отдел фронта. Да ещё как взял…

К тому времени я после первого ранения с контузией уже был переведён из заряжающих на более лёгкое назначение: командовать артиллерийским спецобозом. Мы на обыкновенных телегах или санях перевозили боеприпасы для наших сверхсекретных орудий под сеном или дровами, а всего лучше какими-никакими продуктами, для маскировки. И в конце 43-го меня опять ранило, правда, на этот раз легко и дальше нашего медсанбата нужды отправлять не было. Ну, а дело-то молодое, приглянулась мне там одна врачиха, старший лейтенант медицинской службы, Ну, и я ей тоже глянулся. Стали мы вроде бы как семейной парой; без «росписи», разумеется. Таких, как она, «походно-полевыми жёнами» звали, но какая-никакая, а любовь, однако. А после Нового года в нашу с ней землянку стал один интендант в звании капитана заглядывать из соседнего «хозяйства», как мне моя Зинаида сказала брат он её сводный. Ну, брат так брат. Часть наша была не гвардейская, поэтому голодновато бывало, а через интендантов, сам понимаешь, всегда можно было дополнительный харч раздобыть. Кабы знать тогда, чем мне эти его тушёнка с селёдкой обернутся…