Все это началось давно, еще в прошлом веке, — веке, когда влюбленные писали друг дружке письма и посылали их, запечатывая в конверты. И временами, чтобы выразить свои чувства, они прибегали к разноцветным чернилам или опрыскивали почтовую бумагу духами.
Плау-Лейн, 41
Хэмпстед
Лондон, СЗЗ
Понедельник, 2 июня 1980
Милый Нед!
Прости мне этот запах. Надеюсь, ты вскроешь письмо в каком-нибудь укромном месте, когда будешь совсем один. Чтобы никто к тебе не приставал и не отвлекал. Духи называются «Rive Gauche» [1], так что я чувствую себя Симоной де Бовуар, а ты, надеюсь, почувствуешь себя Жаном Полем Сартром. Хотя нет, лучше не надо, потому что он, по-моему, ужасно с ней обходился. Я пишу это наверху, после ссоры с Питом и Хиллари. Ха-ха-ха! Пит и Хиллари, Пит и Хиллари, Пит и Хиллари. Тебе не нравится, когда я их так называю, ведь правда? Я так люблю тебя! Если бы ты увидел мой дневник, ты бы просто умер. Сегодня утром я исписала целых две страницы. Составила список всех твоих восхитительных, прекрасных качеств — когда-нибудь, когда мы будем вместе, я, возможно, позволю тебе заглянуть в него и ты умрешь еще раз.
Я записала, что ты старомоден.
Во-первых, при самой первой нашей встрече ты встал, когда я вошла в зал, — мило, конечно, но ведь дело было в «Хард-рок кафе», а я вышла из кухни, чтобы принять твой заказ.
Во-вторых, каждый раз, как я называю маму с папой Питером и Хиллари, ты краснеешь и поджимаешь губы.
В-третьих, когда ты в первый раз беседовал с Питом — ну ладно, будь по-твоему, — когда ты в первый раз разговаривал с мамой и папой, ты не мешал им разглагольствовать о частном образовании, частной медицине, о том, как все это ужасно и какое поганое у нас правительство, — и ни разу не сказав ни слова. Ну, то есть, о том, что твой папа тори и член парламента. Ты замечательно говорил о погоде и не очень понятно — о крикете. Но так и не проболтался.
Собственно, из-за этого мы сегодня и разругались. Твоего папу показывали в дневном выпуске «Уик-энд уорлд», ты, наверное, видел.
(Да, кстати, я люблю тебя. Господи, как я тебя люблю.)
— Откуда они их выкапывают? — рявкнул Пит, тыча пальцем в экран. — Ну откуда?
— Выкапывают что? — холодно поинтересовалась я, приготовившись к сваре.
— Кого, — поправила меня Хиллари.
— Вот этих пережитков в твидовых пиджаках, — сказал Пит. — Ты только посмотри на старого пердуна. Какое он имеет право говорить о шахтерах? Да если ему кусок угля свалится в тарелку с коричневым виндзорским супом [2], он даже не поймет, что это такое.
— А помнишь молодого человека, который был у нас на прошлой неделе? — Сторонний наблюдатель наверняка заметил бы, что спросила я это с ледяным спокойствием.
— Гарантии занятости, а! — завопил Пит прямо в экран. — Когда это тебе приходилось беспокоиться насчет гарантий занятости, ты, мистер Итон, мистер Оксфорд и мистер Гвардеец?
Затем он повернулся ко мне:
— Что? Какой молодой человек? Когда?
Если ему задаешь вопрос, он неизменно проделывает этот фокус — сначала скажет что-нибудь ни к селу ни к городу, а уж после ответит тебе одним (или несколькими) собственными. Он меня с ума сводит. (Как и ты, милый Нед. Только ты сводишь меня с ума, потому что я люблю тебя всей душой.) Если отца спросить: «Пит, в каком году была битва при Гастингсе?» — он ответит: «Опять они урезали пособие по безработице. В реальном исчислении — уже на пять процентов за последние два года. Пять процентов. Сволочи! Гастингс? А зачем тебе? С чего вдруг Гастингс? Битва при Гастингсе была не чем иным, как стычкой военщины с разбойниками-баронами. Единственная битва, о которой каждому следует знать, это битва между…» — и заведет свою обычную волынку. И ведь знает, что доводит меня до белого каления. Думаю, можбыть, и Хиллари — тоже. Как бы там ни было, я стояла на своем:
— Молодой человек, которого я к нам приводила. Его имя Нед. И ты отлично его помнишь. Мы познакомились в «Хард-рок» две недели назад.
— Слоан Рейнджер в крикетном джемпере, ты об этом, что ли?
— Никакой он не Слоан Рейнджер!
— А на мой взгляд, похож. Хиллс, как по-твоему, походил он на Слоана Рейнджера?
